За гранью дозволенного - Митч Каллин Страница 15

Облака плывут,

Облака надежду дарят

Тем, кто, плача, ждут.

Несколько журналистов, которые поначалу начали освещать эту историю как трагедию, в корне пересмотрели свою позицию и стали писать панегирики героической жертве: «Он всегда знал о риске, о возможной опасности, но Рональд Джером Банистер не ведал страха. Он часто говорил своей жене: «Если что-нибудь случится со мной на работе, помни, я делал то, что люблю делать больше всего на свете». Сегодня она находит утешение в этих словах. И хотя сейчас она охвачена болью от потери мужа и отца детей, она также знает, что высшая цена, которую он заплатил за службу и защиту нашего общества, никогда не будет забыта».

В дни, последовавшие за убийством, мужчина сохранял все газеты, содержащие сообщения, складывал их аккуратной стопкой в гараже (номера были сложены в хронологическом порядке и разбиты по изданиям). Он слушал новости «Экшн-9» — в шесть утра, в полдень, в пять часов, в десять (обычно в то же самое время он записывал на видео новости с четвёртого канала).

Но он узнал лишь то, что уже предполагал сам: власти считали, что Банистер приблизился к кому-то, кто искал секса, в основном подозревались мужчины; когда офицер попытался арестовать эту личность, произошла небольшая потасовка, и Банистер уронил пушку, оружие попало не в те руки: единственная пуля, вылетев, задела голову офицера. Короткоствольный револьвер либо упал, либо намеренно был брошен в писсуар (хлорная таблетка и бегущая вода уничтожили все отпечатки).

Уединившись за своим рабочим столом, мужчина постепенно начал вклеивать все статьи, касающиеся Банистера, в свою записную книжку. Потом на полях, так же как он делал с сочинениями учеников, стал отмечать ошибки, допущенные журналистами (красные чернила ручки появились рядом с утверждениями, что Банистер умер мгновенно, не страдая, — небольшая фальшь, которая, как он понимал, могла принести горюющей жене и сыновьям утешение). Теперь он желал, когда убийца будет схвачен и на него не падут подозрения, анонимно послать записную книжку следствию, в помощь правосудию.

Он был уверен — арест убийцы неминуем. И, несмотря на это, мужчина знал, что записная книжка сохраняется для его личного прочтения, не более того, — также как он педантично оформлял другие подобные вещи многие годы (коллекцию марок, рисунки любимых аэропланов, подшивки рассказов Дж. Д. Сэлинджера, журнальные фотографии Одри Хепбёрн, дневник с описанием путешествий в горы с Джулией, крепнущие каракули Дэвида и Моники, любимые сочинения учеников, описания мужчин, которых он встречал в пассаже Гризвуда и в парке Миссии).

Он верил, что скоро к страницам записной книжки добавятся фото и имя убийцы.

Вскоре, он был убеждён в этом, газеты напишут об аресте. Тогда его вина в том, что он промолчал, станет ощутимо меньше.

Однако после нескольких недель ожидания ни единый подозреваемый не всплыл на поверхность, никакой информации не было, никаких намёков не давали — и, занимаясь рутинной работой по дому, завтракая, обедая или ужиная с семьёй, он ощущал, что его мысли неожиданно стали неприятными, а ночи снова превратились в бессонные. Только тогда — поливая сад, поедая картофельный салат, сидя без сна перед телевизором — он полностью осознал, что какое-то зло посетило парк Миссии, что-то жуткое и невыносимое. Он вынужден был в первый раз разделить с кем-то близость смерти, вдохнуть её дыхание, непреднамеренно связав свои секреты с более мрачной правдой: он мог провести всю свою жизнь, утаив то, что знал об убийстве Банистера; его собственные проступки могли уберечь его от того, чтобы написать показания.

— Можешь передать горошек?

— Да.

— Хочешь ещё чаю?

— Всё в порядке. Спасибо.

Естественно, он теперь избегал туалета в парке Миссии и, проезжая мимо магазина для взрослых в Гризвуде, притворялся, что не знает о его существовании. На самом деле даже мысль о том, чтобы вновь посетить эти места, вызывала громадную тревогу (его руки дрожали, горечь наполняла горло).

К концу лета он попытался мастурбировать со своими старыми порнографическими журналами — потрёпанный «Плейбой», изорванный «Хастлер», — безуспешно пытаясь прогнать из памяти открытые рты, горячие языки, тёплое тело Поло. Кроме того, оргазм был слабым, беспомощным, сперма, капавшая с его пальцев, была словно голос Банистера, зовущий на помощь.

Так что кое в чём он был благодарен за недостаток сна, уверенный, что мёртвый офицер появился бы в ту же секунду, как только он погрузился бы в сон, направив на него палец:

— Ты, цыплячье дерьмо! Ты не помог мне, бросил меня одного, поехал домой!

Каким испуганным он себя чувствовал, работая в саду, каким растерянным и нервным, играя в догонялки с Дэвидом, — если хлопала дверь автомобиля, он подпрыгивал, если гремел гром, он затыкал уши и убегал внутрь.

«Где-то в городе, — думал он снова и снова, — есть человек, который убил офицера полиции; убийца ходит по этим улицам, велика вероятность, что он видел меня в туалете, — может быть, держал мой член в своей руке».

Два или три раза в неделю, на закате, мужчина обнаруживал, что выбирается из засохшего русла реки, чтобы перейти Папаго-парк и посидеть возле утиного пруда. Здесь он размышлял об убийце Рональда Джерома Банистера, пытаясь собрать необходимые сведения о человеке, который непреднамеренно спровоцировал его падение. Но, как бы он ни пытался выстроить логичную конструкцию, мог вспомнить о киллере только самое простое: мужчина, ездит на мотоцикле, достаточно сильный, чтобы вырвать пушку из рук копа-тяжеловеса, явно живёт жизнью полной секретов, лжи и обмана. Тогда, что бы мужчина ни думал о киллере, всё превращалось в чистой воды догадки: может быть, он женат, имеет детей, может быть, у него есть хобби — страсть к мотоциклам, может быть, он несёт на себе бремя вины за своё преступление, не выказывая никаких признаков страдания; поступок, несомненно, был оправдан, доказательства исчерпаны, стоило ему завести мотоцикл в гараж: «У меня есть семья, у меня есть работа, я должен защитить себя и всё, что мне дорого, всё, что я любил и над чем работал, — что ещё я могу сделать?»

«Ты мог бы позвонить в полицию и покаяться, — хочется закричать мужчине в непроницаемое лицо киллера. — Или ты мог бы написать анонимное письмо и выразить свои сожаления семье. Ты мог бы ясно дать понять, что вы с Банистером не были единственными людьми в туалете в ту ночь, что как минимум двое других были там и слышали шум потасовки. Ты мог бы учесть, что есть и другие люди, такие же, как ты, — те из нас, которые ходят, куда ты ходишь, и делают то, что любишь делать ты. Ты мог бы спасти меня. Ты мог бы…»

В конце концов мужчина приходит к единственной непреложной истине: как жена и сыновья Банистера, он слишком сильно ненавидит убийцу, больше, чем кого бы то ни было на свете. Он желает для него наказания и тем не менее, погружаясь в подробности того, что окружало выстрел, он не может по-настоящему винить его; может быть, окажись мужчина на месте убийцы, он поступил бы так же — отчаянно боролся бы, чтобы избежать полного унижения, инстинктивно сопротивлялся любому, способному разоблачить и погубить его. Может быть, он спустил бы курок. Но что бы это ни значило, он постарался бы остаться невредимым. Он не выше этих насильственных порывов, он достаточно хорошо это знает: когда-то в средней школе, во время перерыва на ленч, он один раз ударил парнишку-приятеля металлической джетсоновской коробкой для ленча — повалил его, заставил замолчать: после того, как мальчишка окликнул Чэда Тэгера, приятеля по игровой площадке, который по каким-то неясным причинам недолюбливал мужчину, и в шутку завопил: