Закрытая книга - Гилберт Адэр Страница 15

Вопрос, однако, здесь гораздо шире, он не сводится к одной лишь слепоте. В моем собственном прошлом всякий раз, когда глазной врач, то есть окулист, направлял на мой глаз офтальмоскоп или когда мне самому случалось слишком сильно и долго тереть глазное яблоко, я словно бы улавливал зрительный образ — чего же именно? Сетчатки? Внутренней поверхности глаза? Его внешней поверхности? Что бы то ни было, но зрелище этой ткани, изрытой ямами и зарубцевавшимися ранами, подобной поверхности Луны, с таким же красным несформировавшимся покровом, как кожа тощего, только вчера вылупившегося птенца, такая же зеленовато-мутная, как безвкусное стеклянное пресс-папье, — зрелище это неизменно вызывало подспудную тревогу. Оно напоминало мне доисторические конвульсии Земли в эпизоде «Sacre du Printemps» из «Фантазии» Уолта Диснея. А более всего оно напоминало мне о том, что глаза — это две части тела, два предмета, элемента, которые можно потерять, поранить, размозжить, которые, как я сам убедился, можно вытащить из глазниц, даже покатать на ладони. «Изнутри» до меня никогда не доходило, если только я случайно не «наталкивался на мысль», что у меня на самом деле два глаза, а не один. Изнутри я был человеком-Циклопом; мой единственный глаз, глаз Циклопа, был, в моем восприятии, одновременно и органом наблюдения, и экраном, на котором отражался окружающий мир; мир, который представал передо мной и которым я управлял — я имею в виду, стремился управлять, — был внутри глаза вполне реальным чувственным ощущением (удалите глаз, и вы одновременно удалите и мир). Таким образом, глаз в конечном итоге оказывался тем самым стеклянным пресс-папье, о котором я говорил выше, с одной только разницей: вместо маленького рождественского пейзажа, навевающего воспоминания детства (если перевернуть пресс-папье, в нем начинает кружиться легкий снежок), глаз содержал мир как таковой.

Но его ли я «видел» на самом деле, видел ли я на самом деле собственный глаз? Как это глаз может исхитриться увидеть себя самого? Заглянуть в собственное нутро или, если так можно выразиться, соотнести увиденное с субъектом видения? Ведь уже в те времена я был близорук, даже тогда я видел внешний мир только через очки. И тем не менее каким-то чудесным образом я видел эту поверхность, напоминающую лунную, так же четко, как видит человек, наделенный нормальным зрением. Чем же я ее видел? Несомненно, тем самым инстинктивным атавистическим зрительным импульсом, о котором я говорил выше и который в конечном итоге сильнее просто обладания органами зрения».

Простите мне мое занудство, Джон, но я хотел бы кое-что добавить. Сразу за словами «Я вынужден видеть, независимо от того, имею я такое осознанное стремление или нет» я хотел бы вставить в скобках примерно следующее: «(Пусть читатель закроет глаза и сам убедится, что даже в этом случае, даже с закрытыми глазами, он продолжает видеть» — «видеть» возьмите в кавычки, — «даже и при том, что не видит ровно ничего)» — скобки закрываются.

— Хотите, чтобы я это вставил прямо сейчас?

— Да.

— Хорошо. Еще раз можете продиктовать? Только помедленнее.

— «Пусть читатель закроет глаза…»

— Погодите, мне надо найти то место.

* * *

Так, нашел. Диктуйте.

— «Пусть читатель закроет глаза…»

— Извините.

— Что теперь?

— А не хотите так: «Пусть читатель или читательница закроет глаза»?

— Господи, конечно нет! Я уже вам как-то говорил, что не намерен рабски следовать дурацким правилам политкорректности. Иначе дело кончится полной нелепицей: «Пусть читатель или читательница закроет глаза и сам или сама убедится…»

— Ладно, ладно. «И сам убедится…» Продолжайте.

— «И сам убедится, что даже в этом случае, даже с закрытыми глазами, он продолжает видеть» — в кавычках, — «даже и при том, что не видит ровно ничего».

— Скобки закрыть?

— Скобки закрыть. Черт, вдруг заметил. Три «даже» в одном предложении. Вдобавок меня бросает в дрожь при мысли о том, как вы написали «Sacre du Printemps». Ничего, после перерыва мы все просмотрим заново. Любопытно, сколько получилось. По моим прикидкам — где-то около восьмисот слов. Примерно семьсот… гм, пятьдесят.

— Погодите минуточку, я вам дам точную цифру.

— Что?! Может, вы еще скажете, что у вас особый математический дар? Как же это таких называют?.. Идиоты с искрой божьей?

— Да нет конечно. Я просто включаю компьютерный счетчик слов.

— Ну прямо все страньше и страньше, как говаривала Алиса в Стране Чудес. А есть что-нибудь такое, что ему не по зубам?

— Очень немногое. Вот, пожалуйста. Семьсот двадцать три слова. А за вычетом заглавия и даты — семьсот восемнадцать.

— Семьсот восемнадцать, стало быть?

— Должен сказать, ваш примерный подсчет оказался поразительно точным.

— Когда отдаешь словесам столько времени, сколько я, развивается внутреннее чутье на эти вещи.

— Итак, Пол, вы довольны результатом?

— Еще сам не знаю. Не исключено, что днем решу весь этот кусок выкинуть.

— Что?!

— Да шучу, Джон, шучу. Однако же имейте в виду: по ходу работы такое непременно будет происходить, и не раз. Если читатель пропускает какие-то страницы книги, это почти всегда случается потому, что автор вовремя не выкинул их сам. Знаете одно остроумное замечание — не помню только чье. Оскара Уайльда? Флобера? О том, что он все утро вставлял в текст одну запятую, а потом полдня ее из текста убирал, — так это вовсе не шутка. Придется вам притерпеться к таким фортелям, я же вот притерпелся.

— Уверен, что научусь относиться к ним спокойно. А пока суд да дело — как насчет кофе? Или, может, хотите чего-нибудь покрепче? Скажем, стаканчик вина?

— Нет-нет-нет. Кофе, и только кофе. За работой писатель не пьет никогда. Это не менее опасно, чем пить за рулем.

— Неужели? А как же Хемингуэй? Или Чарльз Буковски?

— Буковски — это макулатура.

— А Хемингуэй?

— Вы считаете, Джон, он из тех же писателей, что и я? Отчаянный, суровый, хлещущий виски?

— Пойду сварю кофе.

* * *

— Ну и как?

— Черт возьми, до чего просторный у вас шкаф. В него запросто можно войти.

— Это мне известно. Что там с галстуками?

— Тут их целая коллекция.

— Да еще какая. А «Черрути»-то есть среди них?

— Извините, забыл. Опишите-ка мне его снова.

— Бархатный. Почти сплошь покрыт цветными квадратиками. И бирка — «Черрути». Или «Черрути 1880». А может, 1885. Что-то в этом роде. Не помню точно. «Черрути» пишется так: Чер-ру-ти.

— Я переберу их по одному? Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. А, вот он, «Черрути»! Но не тот, на этом спиральный рисунок. Галстук, впрочем, красивый.