Моллой - Сэмюэл Беккет Страница 15

Однажды ночью, заснув, как обычно, рядом с сыном, я внезапно проснулся, как бы от сильного удара. Не волнуйтесь, я не собираюсь пересказывать вам мой так называемый сон. В шалаше царила полная темнота. Не двигаясь, я внимательно прислушивался, но, кроме храпа и тяжёлого дыхания моего сына, ничего не услышал. Я готов уже был заключить, как обычно, что мне приснился очередной кошмар, как вдруг моё колено пронзила острая боль. Что и объяснило внезапное пробуждение. По ощущению это напоминало удар, например, удар, нанесённый копытом лошади. С тревогой ожидал я его повторения, замерев и затаив дыхание и, естественно, потея. Действия мои, насколько мне известно, в целом вполне соответствовали действиям человека, оказавшегося в сходной ситуации. И действительно, через несколько минут боль повторилась, но уже не такая сильная, как в первый раз, точнее, во второй. Или она показалась мне не такой сильной только потому, что я ожидал её? Или потому, что я уже начал к ней привыкать? Вряд ли. Ибо онавозвращалась ещё несколько раз, каждый последующий раз слабее, чем в предыдущий, и наконец успокоилась совсем, так что я получил возможность снова заснуть, более или менее крепко. Но прежде, чем заснуть, я успел вспомнить, что боль, о которой идёт речь, вовсе для меня не открытие. Ибо я чувствовал её и раньше, в ванной комнате, когда ставил сыну клизму. Но в тот раз она атаковала меня всего один раз и отступила. И я стал засыпать, спрашивая себя, на манер колыбельной, то же самое это колено, что сейчас, или другое. Но так и не сумел ответить определённо. И тем более мой сын, когда я спросил его, оказался не в состоянии ответить, какое из двух колен я натирал, на его глазах, йодом в тот вечер, когда мы отбыли. Я уснул, несколько успокоенный, приговаривая: Всего-навсего лёгкий приступ невралгии, вызванный утомительными переходами и ночным холодом и сыростью, — я обещал себе запастись кучей тёплого шерстяного белья, которое защитит меня от чертовского холода, при первой же возможности. Так удивительно быстрамысль. Но этим дело не кончилось. Ибо проснувшись на рассвете на этот раз по причине естественной нужды и, для большего правдоподобия описания, в состоянии лёгкой эрекции, — я не смог подняться на ноги. То есть в конце концов я, конечно, поднялся, я должен был подняться, но ценой каких усилий! Легко сказать и легко написать: не смог, а ведь на самом деле нет ничего труднее. Из-за силы воли, наверное, которую малейшее несогласие приводит в бешенство. Сначала я думал, что вообще не смогу согнуть ногу, но, благодаря твёрдой решимости, сумел-таки её согнуть, слегка. Анкилоз не был полным! Я продолжаю говорит», о своём колене. Но было ли это то же самое колено, что разбудило меня ночью? В этом я поклясться не мог. Оно не причиняло мне боль, оно просто отказывалось сгибаться. Боль тщетно предупреждала меня несколько раз, и больше; ей нечего было сказать. Так я это воспринимал. И теперь, кстати, чтобы стать на колени, — ибо как бы вы ни вставали на колени, вы должны согнуть оба колена — мне пришлось бы приниматьпозу, честно говоря, комическую, в которой я не сумел бы продержаться дольше, чем несколько секунд, то есть вытянув больную ногу перед собой, наподобие грузинского танцора. При свете электрического фонарика я осмотрел больное колено. Оно не покраснело и не вспухло. Я потрогал коленную чашечку. И почувствовал, будто трогаю клитор. Всё это время мой сын дышал, словно тюлень, и не подозревал, что может сделать с вами жизнь. Я тоже не подозревал. Но я это знал.

Мертвенный цвет воздуха возвещал о приближении рассвета. Предметы, крадучись, занимали свои дневные места, размещались, притворялись неподвижными. Я осторожно и, признаться, с некоторым любопытством сел на землю. Другой попытался бы сесть, как обычно, бел/гумно и импульсивно. Только не я. Приняв на себя этот новый крест, я немедленно нашёл самый удобный способ его нести. Когда садишься на землю, надо садиться, как портной или как зародыш, это, так сказать, единственно возможные позы для начинающего. Не откладывая в долгий ящик, я упал на спину. И тут же не преминул к сумме своих знаний добавить следующее: когда из многочисленных поз, легко принимаемых нормальным человеком, исключаются все, кроме двух-трёх, возможности этих двух-трёх поз бел мерно вырастают. Я с пеной у рта доказывал бы противное, если бы сам через это не прошёл. Да, когда вы не в состоянии ни встать, ни удобно сесть, вы прибегаете к горизонтальным положениям, подобно младенцу в утробе матери. Тщательно, как никогда раньше,исследуете вы эти положения и обретаете в них радость, доныне не подозреваемую. Вскоре она становится бесконечной. И если, несмотря на это, вы всё-таки от них устанете, вам достаточно будет всего несколько секунд постоять или посидеть. Таковы преимущества местного и безболезненного паралича. Я бы ничуть не удивился, узнав, что великие классические параличи предлагают такое же, а, возможно, и ещё более сильное удовольствие. Обрести наконец полную не способность двигаться, это что-нибудь да значит! Моё сознание теряет сознание, когда я думаю об этом. А заодно достичь и полной афазии! И, возможно, оглохнуть! И, кто знает, ослепнуть! И, очень может быть, утратить память! Так что неповреждённого мозга хватает лишь на ликование! И на страх смерти, как возрождения.

Я размышлял над тем, что буду делать, если состояние моих ног не улучшится или ухудшится. Я наблюдал сквозь ветки шалаша, как опускается небо. Небо погружается в утро — это явление ещё недостаточно изучено. Оно устремляется вниз, как будто хочет лучше рассмотреть землю. А может быть, это поднимается земля, чтобы получить одобрение, прежде чем отправиться в путь.

Ход моих мыслей я излагать не стану. Мне удалось бы сделать это легко, крайне легко. Но и того вывода, к которому я пришёл, оказалось достаточно для сочинения следующего отрывка.

Ты хорошо поспал? — спросил я, как только сын открыл глаза. Я мог бы его разбудить, но нет, я дал ему возможность проснуться самому. Кончилось тем, что он сказал, что чувствует себя неважно. Мой сын часто отвечал невпопад. Где мы, — спросил я, — и как называется ближайший населённый пункт? Он назвал. Я знал его, я там бывал, это был город, случай работал на нас. У меня было там даже несколько знакомых. Какой сегодня день? — спросил я. Он назвал без малейшего колебания. А ведь не успел ещё толком проснуться! Я же говорил вам, что он корифей в истории и географии. Именно от него я узнал, что Кондом стоит на Кунсе. Хорошо, — сказал я, — а сейчас отправляйся в Хоул, это займёт у тебя — я подсчитал — не больше трёх часов. Он удивлённо на меня уставился. Там, — сказал я, — купишь себе по росту велосипед, желательно подержанный. Ценой не дороже пяти фунтов. Я протянул ему пять фунтов в купюрах по полфунта. У велосипеда должен быть очень прочный багажник, — сказал я, — если он не очень прочный,попроси, чтобы его сменили на очень прочный. Я пытался говорить ясно. Я спросил его, доволен ли он. Довольным он не казался. Я повторил указания и снова спросил, доволен ли он. Вид у него был несколько ошеломлённый. Возможно, следствие большой радости, переживаемой им. Возможно, он просто не верил своим ушам. Ты хоть меня понимаешь? — спросил я. Какое благо, время от времени, короткий разговор. Повтори, что ты должен сделать, — сказал я. Это был единственный способ узнать, понял ли он. Я должен пойти в Хоул, — сказал он, — пятнадцать миль отсюда. Пятнадцать миль! — воскликнул я. Да, — сказал он. Хорошо, — сказал я, — продолжай. И купить велосипед, — сказал он. Я подождал. Молчание. Велосипед! — воскликнул я. — Но в Хоуле — миллионы велосипедов! Какой велосипед? Он размышлял. Подержанный, — сказал он наугад. А если не удастся купить подержанный? — спросил я. Ты сказал — подержанный, — ответил он. Некоторое время я молчал. А если не удастся купить подержанный, — сказал я наконец, — что ты тогда будешь делать?Ты не сказал, — ответил он. Как это успокаивает, время от времени, — короткий разговор. Сколько денег я тебе дал? — спросил я. Он пересчитал купюры. Четыре с половиной фунта, — сказал он. Пересчитай, — сказал я. Он пересчитал. Четыре с половиной фунта, — сказал он. Дай деньги сюда, — сказал я. Он отдал мне купюры, и я пересчитал их. Четыре с половиной фунта. Я дал тебе пять, — сказал я. Он не ответил, предоставив цифрам говорить самим за себя. Он украл полфунта и спрятал. Выверни карманы, — сказал я. Он принялся их выворачивать. Не следует забывать, что всё это время я лежал. Он не знал, что я болен. Кроме того, я не был болен. Я рассеянно смотрел на предметы, которые он раскладывал передо мной. Он вынимал их по одному, осторожно держа между указательным и большим пальцами, поворачивал их так и этак перед моими глазами и, наконец, опускал на землю рядом со мной. Когда первый карман опустел, он вывернул подкладку и встряхнул её. Поднялось облачко пыли. Бессмысленность этой проверки вскоре дошла до меня. Ясказал, чтобы он остановился. Возможно, он прятал полфунта в рукаве или во рту. Я должен был бы встать и обыскать его, сантиметр за сантиметром. Но тогда бы он заметил, что я болен. В действительности я не был болен. А почему я не хотел, чтобы он знал, что я болен? Не знаю. Я мог бы пересчитать деньги, которые у меня остались. Но какой в этом смысл? Разве я знал, сколько денег взял с собой? Нет. К самому себе я тоже охотно применял сократовский метод. Знал ли я, сколько я потратил? Нет. Обычно, находясь в командировке, я вёл самый строгий учёт своих расходов и в любую минуту мог проверит! их вплоть до пенса. Но не в этот раз. Ибо я швырял деньгами так беззаботно, как будто путешествовал ради собственного удовольствия. Допустим, я ошибся, — сказал я, — и дал тебе только четыре с половиной фунта. Он равнодушно поднимал разложенные на земле предметы и раскладывал их по карманам. Как заставить его понять меня? Оставь это и выслушай меня, — сказал я. Я протянул ему купюры. Пересчитай их, — сказал я. Он пересчитал. Сколько? — спросил я. Четыре с половиной фунта, — сказал он. У тебя четыре с половиной фунта? — спросил я. Да, — ответил он. Я дал тебе четыре с половиной фунта, — сказал я. Да, — сказал он. Это была неправда, я дал ему пять. Ты согласен, — сказал я. Да, — сказал он. А зачем, по-твоему, я дал тебе эти деньги? — спросил я. Лицо его засияло. Чтобы купить велосипед, — сказал он без малейшего колебания. Какой велосипед? — сказал я. Подержанный, — сказал он. Ты полагаешь, что подержанный велосипед стоит четыре с половиной фунта? — спросил я. Не знаю, — ответил он. Я тоже не знал. Но дело было не в этом. Что именно я тебе сказал? — спросил я. Мы оба напрягли наши мозги. Желательно подержанный, произнёс я наконец, — вот что я тебе сказал. А-а, — сказал он. Наш дуэт я передаю не полностью, только основные темы. Я не сказал: подержанный, — сказал я, я сказал: желательно подержанный. Он снова принялся собирать свои вещи. Оставь их, — закричал я, — и слушай то, что я тебе говорю! Он подчёркнуто выронил большой мотокспутанной бечёвки. В нём, вероятно, он и спрятал полфунта. Ты разве не видишь разницы между подержанным и желательно подержанным? — сказал я. Я взглянул на часы. Десять часов. Я лишь всё больше нас запутывал. Не старайся понять, — сказал я, — просто слушай то, что я скажу, дважды повторять я не буду. Он придвинулся ближе и встал на колени. Можно было подумать, что я при последнем издыхании. Ты знаешь, что такое новый велосипед? — спросил я. Да, папа, — сказал он. Так вот, — сказал я, — если ты не сможешь купить подержанный велосипед, тогда купи новый. Я повторяю. Я повторил. Я, который только что сказал, что повторять не буду. Теперь скажи мне, что ты должен сделать, — сказал я. И добавил: Отодвинься от меня, у тебя изо рта пахнет. И чуть было не добавил: Ты не чистишь зубы, а потом жалуешься на абсцессы, — но вовремя остановился. Был неподходящий момент вводить новую тему. Я повторил: Скажи мне, что ты должен сделать. Он собирался с мыслями. Пойти в Хоул, — сказал он, — пятнадцать миль отсюда… Мили здесь непри чём, — сказал я. — Ты находишься в Хоуле. Зачем? Нет, мне не передать. Наконец, он понял. Для кого этот велосипед? — спросил я. — Для дяди? Он всё ещё не понимал, что велосипед предназначался ему. Пожалуй, он почти догнал меня в росте. О багажнике я словно и не упоминал. Наконец он всё понял. Настолько, что спросил меня, что ему делать, если не хватит денег. Вернуться сюда и попросить их у меня, — ответил я. Естественно, я предвидел и то, размышляя над этим делом до пробуждения сына, что могут возникнуть определённые сложности, если люди спросят, откуда у него, мальчишки, столько денег. И я предвидел, что он сделает в этом случае, а именно, скажет, чтобы его проверили, или сам пойдёт в полицию, к сержанту Полю, назовет своё имя, скажет, что это я, Жак Моран, послал его в Хоул купить велосипед, тем самым наведя на мысль, что я нахожусь в Фахе. Здесь налицо два разных действия. Первое — предвидеть трудность (до пробуждения сына), второе — преодолеть её (узнав, что Хоул — ближайший населённый пункт). Но отом, чтобы дать ему понять обо всех этих тонкостях, вопрос и не возникал. Ты не волнуйся, — оказал я, — денег у тебя достаточно, и ты сможешь купить хороший велосипед, который ты доставишь сюда, как можно быстрее. Имея дело с моим сыном, надо учесть всё до капли. Он бы ни за что не сообразил, что делать с купленным велосипедом. Вполне мог бы остаться в Хоуле, Бог знает в каких условиях, ожидая дальнейших распоряжений. Он спросил меня, что со мной. Должно быть, я поморщился. Мне тошно на тебя смотреть, — сказал я, — вот что. И спросил его, чего он ждёт. Я плохо себя чувствую, — сказал он. Когда он спросил, что со мной, я ничего не ответил, а когда его никто ни о чём не спрашивал, он заявил, что плохо себя чувствует. Ты не рад, — спросил я, — получить в подарок новенький блестящий велосипед, свой собственный? Я решительно ожидал услышать, что рад. Но тут же пожалел о произнесённой фразе, она только усугубила его растерянность. К тому же наш семейный разговор слишком затянулся. Он выбрался из шалаша, и когда ясчёл, что он удалился на безопасное расстояние, я выполз из шалаша тоже, с большим трудом. Он отошёл шагов на двадцать. Небрежно облокотясь о древесный ствол и отважно закинув здоровую ногу за больную, я попытался принять беспечный вид. Я окликнул его. Он обернулся. Я помахал ему рукой. Он посмотрел на меня, отвернулся и пошёл дальше. Я позвал его по имени. Он снова обернулся. Фонарь! — закричал я? — хороший фонарь! Он не понял. Да и как ему было понять за двадцать шагов то, что он не понимает вплотную? Он направился ко мне. Я мах «гул, чтобы он не возвращался, и крикнул: Иди! Иди! Он остановился и уставился на меня, склонив голову набок, как попугай, по-видимому, совершенно сбитый с толку. Я безрассудно попробовал нагнуться, чтобы поднять камею», ветку или комок земли, что-нибудь пригодное для бросания, и чуть было не упал. Я сломал над головой зелёную ветку и с силой швырнул в его сторону. Он повернулся и побежал. Поистине, бывали моменты, когда я не мог понять своего сына. Он, конечно же, знал, что я недоброшу до него даже камень, и всё-таки побежал. Вероятно, испугался, что я побегу за ним. И действительно, есть, по-моему, что-то ужасающее в том, как я бегу, запрокинув голову, стиснув зубы, согнув руки в локтях до отказа, коленями почти ударяя себя по лицу. Благодаря этому стилю бега, я нередко догонял бегунов, куда лучших, чем я. Они замирают и поджидают меня, лишь бы этот ужас скорее прекратился. Что касается фонаря, то в фонаре мы не нуждались. Впоследствии, когда велосипед займёт своё место в жизни сына, войдёт в круг его обязанностей и невинных игр, тогда фонарь будет необходим, чтобы освещать ему путь по ночам. Наверняка, предугадывая эти счастливые дни, я вспомнил о фонаре и крикнул сыну, чтобы он купил такой фонарь, который позже, в его поездках, поможет ему травиться с темнотой и страхом. И так же, как о фонаре, мне следовало бы напомнить ему быть повнимательнее со звонком, открутить колпачок и. хорошенько осмотреть его внутри, чтобы убедиться, что звонок исправно работает, причём сделать это досовершения покупки, и позвонить, чтобы услышать, какой он издаёт звук. Но у нас ещё будет время, позднее, чтобы заняться всем этим. И я буду с радостью помогать сыну, когда наступит время, оснащать велосипед самыми лучшими фонарями, задним и передним, самым лучшим звонком и самым лучшим тормозом.