Лето бородатых пионеров - Игорь Дьяков Страница 144

В какой-то момент «Брандерас» умолк и склонил голову чуть не в 720-долларовые шорты. И не столько оттого, что захмелел, сколько от странного чувства, появившегося – он это твердо понял, – в какой-то связи с обитателями соседнего столика, которые наверняка не смотрели сериалы с его участием, были явно пришлыми на их тусовке, но, тем не менее, чувствовали себя… хозяевами, даже существами высшего порядка в его, «Брандераса», изысканном бомонде.

И «Брандерас» вспомнил свое позорное поведение во время последнего авиаперелета.

Он корчил из себя капризную «звезду». Сначала скулил насчет запаха из туалета, хотя летел бизнес-классом. Потом попросил очки для сна, потом гневно их отбросил коренастой востроносой стюардессе с умными, слишком умными для ее ранга глазами.

– Мне мешает сосредоточиться суета и шум!

– Может, выключить моторы? – съязвила та.

Он притих, но ненадолго.

– Что у нас на завтрак?

– А что хочет мусью?

Его бесило, что она не просит у него автографа.

– Салат!

– Яволь!

Принесли салат, но соседу – блины. «Брандерас» снова закапризничал:

– А почему мне не предложили блины?

– Салат – это блины из овощей, – заметила стюардесса бесстрастно. Она привыкла к подобным выкидонам.

«Да ведь это идеальная жена», подумал актер, но практически помимо своей воли потребовал выпить. Когда выпить принесли, он спросил, проверяли ли? Она ответила, что таких вопросов давно не задает даже премьер-министр Великобритании. Из эконом-класса зашел его коллега, и, зная норов «Брандераса», по-народному прямо заявил стюардессе:

– Выпью все, от чего он откажется!

– Во мужик! – с видимым восхищением заметила она.

А его томило… Наконец, изогнувшись, как Наталья Варлей в цирковом училище, он нашарил под креслом прилепленную каким-то предшественником жвачку. И вызвал строптивую стюардессу. Та окатила его насмешливым взглядом и через минуту принесла старый и ненужный экипажу, как демократия России, ножик.

– Это все, чем может вам помочь наша кампания! – произнесла она сквозь маленькие, но аккуратненькие зубки.

– Я буду…

– Не будете. Хватит ныть, Сериалыч!

– Так вы меня узнали?

– Когда идет ваша мура, я бросаю в телевизор остатки пищи, – отрезала она. – Так что опыт выскабливания у меня гораздо больший… Вас бы кто выскоблил… Всех.

На «Брандераса» после этих слов накатило полузабытое ощущение детства – когда отец выпорол его за печатание порнографических фоток, и он осекся, как малое дитя. Отец порол его не как ханжа, а как расовый теоретик:

– Нормальных баб ищи, а не японок этих сраных! – приговаривал он, источая ремень о сытое тело сына.

«Брандерас», русский до мозга костей, поднял голову от своих дорогих шорт и задумчиво взглянул на Дину, попутно подумав о себе крайне самокритично.

Ее чуткая восточная душа сразу оценила ситуацию и велела своей владелице перевести внимание на Костика.

Костик считал себя гадом и гордился этим. Большую часть своей сознательной (к 22 годам) жизни он посвятил войне с отцом с благородной, как ему казалось, целью – защитить от него мать. Папаня, хоть и пропойца, худо-бедно тащил семью, зарабатывая в советское время переводами с японского. Потом, когда все покатилось в тартарары, он перебивался участием в политических пиар-акциях, порой весьма сомнительных и спорадических. Как водится, запил с новым усердием и запытался укорениться на даче, посчитав, что сынуля – на крыле, жена-евреечка, как-нибудь устроится в этом новом Иерусалиме, Москве.

Мать Костика, конечно, это не устраивало, и она ввела в научный оборот семьи все проклятия, которые водятся в Ветхом и Новом Завете. Отец взрывался, ну а Костик – заступался.

Первый «бой» произошел, когда Костику не было еще восемнадцати и потребовалось отцовское согласие на поездку в Италию, ну и 700 долларов, которых у отца на тот момент не было. Костик вскипел от злобы, требовал.

– Пользуешься случаем власть употребить?

Боевое крещение в войне с отцом Костик получил, когда мать зазвала на помощь, потому что отец потребовал ключи от машины. Она взвизжала так истошно, что Костику пришлось ударить родителя по яйцам, потом схватить сзади за шею, бить коленом под зад и приговаривать:

– Я бы тебя додушил, сидеть неохота.

Когда Костик и мать пошли работать, и измученный скандалами отец предложил им что-то вроде общего котла, мать и сын взвились и обложили папашу изысканно-матерно, что доступно только людям с высшим гуманитарным образованием…

– Я вам не дойный бык, – побагровев, пророкотал отец.

– Гнойный бык, – последовал ответ от сынули.

В последний раз он зверски избил отца незадолго до развязки. Бил под сердце, вокруг сердца, по почкам, – чтоб не было следов. А наутро заявил ему: «Это будет твой дневник». Потом мама вытянула отца к риелторам, вызвав и сынулю. Шел снег, метель, отец ковылял, ломаясь от вчерашних побоев, а рядом – «конвоир» – сын!

Костику удалось добить родителя одной-единственной фразой, которую он изрек, обращаясь по телефону к бабушке – отцовской матери:

– Ваш род – враг моей семьи.

Так говорят выродки, и во времена «Домостроя» знали, как с ними поступать: поднявший руку на отца считался конченным человеком и подвергался гражданской казни – прилюдному усекновению главы. «Кто насмехается над отцом и укоряет старость матери, – пусть склюют его вороны и сожрут орлы!» – справедливо подмечали древние.

Папаню быстро скрутило, он полуослеп, потерял дар речи, и Костик на крутой тачке доброго друга матери отвез родителя во что-то типа хосписа. Когда водила посмел ему заметить, что человечество еще не перегрызло друг друга вдрызг потому, что существуют пока некие табу – вещи, которых делать нельзя ни при каких обстоятельствах, сын компьютера и демократии холодно ответил:

– Что ж, будем нарушать табу!

Он был на очень хорошем счету. Перспективным! Дине это нравилось. Она знала историю войны и конечной Победы своего бойфренда. И по-своему – втайне, конечно – гордилась им. Ее папа – Гурген Арамович, – был также в курсе и всей своей широкой душой поощрял увлечение дочери…

И вот, кстати, перед «отплытием» от заветной гавани на собственной превосходной яхте, Гурген Арамович столкнулся с полной противоположностью воздыхателя своей единственной дочери. На него пристально смотрели голубые глаза… Гитлера. Гурген Арамович, как старый киношник-физиономист, оторопел. Он не ведал, что перед ним – акуловский человек Фома Сукачев, который, как и все смертные, решил оправиться перед уходом из чуждой ему среды.

– Что? – спросил «Гитлер». – Отлили, уважаемый гость столицы?

– Сам ты гость…