Лестница на шкаф - Михаил Юдсон Страница 140

Ил ввел ей палец во влагалище, потом облизал остро пахнущее, густое, клейкое. В галоп издевки — сироп из девки! Вкусно! Ириска, тягучая моя! Освой трах Ириск! Соус счастья. Счастье можно градуировать по нарастающей — радость, блаженство, Ира (как таковая, без гарнира, абсолют на небесах). Все свидания заканчивала ласково: «Беги, любимый…» И каждый раз убегал от нее — растерзан, растерзан Ил! — с частью одежды, зажав в кулаке — то трусики к счастью на радостях ухватишь, то колготки судорожно скомканные. Созвучий скользкие шелка! Идешь домой — а как сидишь под щелковицей! — вдыхаешь, пошатываясь, нюхаешь… Аж мурашки в голяшках! Дрожишь членами — хрупкая ваза завтра — склеится ли? Благодаря чарам расставания еще больше тянуло. Да-с, лишь любовный омут истинно спасет в бессмысленном теченье Лазарии… Ум затянуло Ирой! Где-то на Юге, в пустыне, чье имя переводится как Вытирающая, причем только в одном заповедном месте — растут черные ирисы. Только там они водятся неприбранно к рукам. О, мой черный Ирис! Не баба, а цветок в сметане! Пусть весна повытрется, выцветет, канет в лето, в убогие жарки-купавки, в пыль-соль и засуху, ты — вечно цветуща! Гори-Цвет священная! Кралица! Есть старая присказка «беден как Ир» — а я богат тобою! Ты привела себя в подарок, я получил в чулке — увидеть с кровли скромницу-купальщицу. Шел я лесом-просекой, нашел мелисанду с волосиками. Жил-был Ил, ел-пил, имел одежу-обужу и завивал себе волосы, и жена Хозяина подняла на него глаза. Пондравился очам. Ну, и взял Ил жену из дома Хозяина (хозяйку то есть) и прилепился, и отправился на прогулку по койке. Делил ложе ино. Вено — москвалымский калым. То, не знаю что. Выслужил! Прельстительность Ея! Красива, да — а вот не знаю, добра ли она… Зато как сосет! Сугубо! Воистину — уста ее ввели в грех плоть его. Ирит, превращающая мякоть в столп. Выше всяких похвал и стропил! Губ и с полком не описать! Аиу утара! Устрица! Преддверие страсти-мордасти! Матрица обворожиц. Чин-чинарем — чини-чини! Дочерь Иаира мне сказала: «Встань, бедный самозванец!» Искусница премудрая! Языком гибким проводит, поглаживает по вздутому синему Нилу, по венозным каналам, вбирает плавно, безбрежно, глубоко, ну и дальше там уже уже. Мова-королевна! «Смерть и жизнь во власти языка», как закручено с подначкой в трубочку, в Периодическом Свитке Притчей. Изход с перми тазоидов за златом! Причем глотает она сладостно, анакондно, и еще облизывает тщательно, чтобы добра ни капли не пропало — пролитого не поднять. Иринка-кринка. Иной раз втирает в себя его слизь — полезно! Особливо Ил любил ее потчевать, когда почивала, выключив электричество. Исцелять наложеньем! Подкрадешься, пристроишься — оп-ля, моя ойле, молилась ли ты на ночь о дожде — дак вот, я здесь, блаженный клик Маира! — возьмешь за округлую жоппу (по полушарию на «п», сей сладостный раздвой, свете двуединый), ухватишь за попадью, начнешь шарить — что было сил, под музыку рыжего попа… Вскинется, бывало — ах, что это, кто здесь — о сударыня, дарыня, нюжли не приютишь, жить добыть в сонном царстве прилежных движений, дремли, дремли, не отвлекайся… Я тут тычусь в мохнатые створки, раздвину рогом узину… Узреть во тьме Единого в борьбе — для девственниц одна отрада… Теплая, размякшая, сонная. Тетеря-с. Титьки свесились, сливки. Пенки снять и впендюрить… Кожа светится бело, словно с тела листва облетела — Храм Лежачей, да святится поверхность ее! Где уж тут устоять, не плеснуть! Естественно, она божественна, пусть пошлет ей Лазарь, пошли все в жолтую пургу! Туда, туда, откуда нет возврата, где эйфо гулкое и лес иными буквами зарос — тот Ятий Яр! А свет и кожа одинаково звучат — ор, ор… Там прорва радости — рак мат! Здесь — тело Ирово, св. Телка, питающаяся травой, — колокол-бубенчик, голова звенит, ноги гудят — две длинных, подкожная фабрика-храм, кристаллизация света пота и жировых и инжирных выделений Ея, и тут же ниже, четко — нижение жемчуга. Ира — жрица моя (жрица в лучшем смысле, о, дрожание крыл Иегозы!), я раввей, поднимающий челюстью солнце, побивающий тучи мужей… Ты мое наважденье и счастье, ты мой огненный куст, недоступный и сладостный кус, умоляю — ремня, преклоняю колени в ненастье — их просоленный хруст с наслажденьем касается уст, алых ракушек губчатых твоих, о Ир, плоть лишается чувств, иешугая мигрени прекрасной половины головы, экие элегии, я ведь не из эгоистицизма, я — молитвенно, ирационален я, ясновидец сиянья, пироман, меджнун полонолунья, ублажаю себя, обожая — о, как мнежно в ночи охэвной призывать Элоиру! — и в блаженстве все было во мне тою ночью, и я был во всем — веер дна, развертка радуги! — с человеком играющая Ира, двуликая богиня Ялбе, как спроворил бы Ялла Бо, «о, ярая Ирка!» долбя, будто попка Гаруда киркою клюва — вон подушечка для коленопреклонений ей, а она, сучонка взбалмошная, ее под свой задок подкладывала при случке (а я — Лобзик ученый, знай пилю), ейный знак зодиака, учти — Весы, мир взвешен на лепных весах твоих ладоней, и исчезает смысл в часах, наш миг — бездонней, ты как цветок из грешных грез, из слез и сплина, и если имя есть у роз, оно — Ирина, дорогая, мы не забыли завести часы, мой ангел равновесия, тебе воздвигну храмы многи и позлащенные Чертоги созижду в честь твоих доброт, эх, ничего свежего в этом хлюпанье и мокряди придумать нельзя, лишь оттягать, вот дождевые черви лопатой размножаются тупо, растут из сора, перепевы соло выписок («о, ты пгекхасна, возлюбленная моя!» — дневник обольстителя, первого имажиниста), крутое верую, а слово — лишний шум, искушение виршавий, я уже ничего не умею и только люблю… Весь горю, ведь упустишь огонь — не потушишь! Где любовь, там и богиня! О, обожествляемая за сараем! Владычица мятущихся! Трахель! Всесильная ворожея! Баруха та! Нащупала в себе присутствие Творца? Вскрик: «Ай, не он! не он!» Почему ты оставила меня? Потрогай семеня! Ой, земной! Ей-бо, о, о. Ох Ев! Как же, теперь порой думаю, колымосковские бунтовщики с вырванными языками петтингом занимаются? Несчастненькие… Повидло мой удел — лижи, урчи… А ты — лежи, молчи, о ундина, не изиди, закрой ебало (для донны пирамид: пирамидон!), дай покой хоть в субботу своим ногам — раздвинь колени и замри, о божество, а я начну поклоны молотить, моленья возносить, поление совать — входить в блаженные Мохнатые Врата между колонн, высоких, белых, гладкокожих… В ту топку, что прекрасней нет! Нежна до жоппы — это как? А как же — далее везде? Я тебя еблю. Сношенье душ, зачатье голубей! И сердца горестный помет… Не зря в Книге сказано, что коли мужик с бабой заслужили послушаньем, то между ними есть присутствие Всевышнего (на изере это звучит «хуеба» — Он будет вошел), а ежели нет — их пожирает огонь. А ну как вдруг как на пожар с трепыханьем влетит, заполнит собой комнату ебический Кормилец, ебаный муж, злоебучий книгофил (ну, свои заебы-выебоны), ебанутый на всю голову, ебаквакнулся уже, кикимордка, приебется, что наебали — не еблись, учинили еботу, довыебывались, заебенет-заебашит в ебло, ебнет заебательски по ебальнику, ебалызнет да и съебется, разъебай, уебет восвояси — а-а, убожество, пиджин-пиздеж, уж можно подъебнуть менее пафосно… Отъебись, Ягвенок гневный… Рассердится, видите ли, что целовались не мы, а голуби, гули, глядь, гули… И луг в элуле — в цветах под глазом… Проходили! Дулю ему! Застукал, называется. Как розовая тучка, над вами — грех! А я ему кто — удалой бодец, что вскормлен молоком шалав в загуле? Стучара-кончак? Наплевист-ебун? Нанялся, что ли, стучать всех коз подряд табуном? Да перестаньте, как не стыдно. Не сметь употреблять плюс слух не оскорблять, а эхо приглушить! Нынче на календворе не серпень-трахаль, что пахнет мускусом и спермом по-мужицки, а чистый весенний брачный медовый — ах, торжество омоченной срачицы! И трутся в унисон сердца — трахикардия, глядь, кадриль!