Хозяйка книжной лавки на площади Трав  - Эрик де Кермель Страница 14

– Этот хренов рак!

Я удивилась, услышав такие слова из уст Жака: богатство его словарного запаса и элегантность речи всегда указывали на образованность и старание найти верное слово.

Я поняла, что рак – часть и его опыта тоже.

– Да. И не только она. Сейчас я вам расскажу.

– Не думайте, что вы обязаны это делать.

– Это меня не заботит. Точнее, больше не заботит. Теперь, живя в двух царствах, я чувствую себя намного лучше, чем в то время, когда не решался подойти ко второму, словно оно было заразным. Моя жена заболела раком груди. Это распространенная болезнь, и ее лечат все лучше. Но у Франчески был такой вид рака, который никогда не щадит больного. Ей было тридцать пять лет. После ее смерти я с головой ушел в работу, чтобы забыть ту, кого любил. Теперь я знаю, что мы делаем бессмертными тех, кого любим, и настоящая смерть наступает только от забвения. У нас с Франческой была дочь Джейд. Несмотря на свои дела на предприятии, я всегда был внимательным к Джейд. Я думаю, что присутствовал при всех важных событиях ее жизни и запрещал себе приносить деловые бумаги домой, потому что не позволял жертвовать выходными. Джейд было двадцать два года, когда она прошла осмотр и узнала, что больна тем же видом рака, что и ее мать. Она решила не лечиться и проживать каждую минуту как захочется. Именно через нее я познакомился с философией, потому что Джейд была студенткой Сорбонны. Это благодаря Джейд духовность вошла в мою жизнь, и сегодня я могу говорить с вами, спокойно улыбаясь. Я перестал работать по профессии, продал дом в Версале, где мы жили, и другой наш дом в Провансе. Я пожертвовал все свое состояние «Гринпис». Хотя мы не все знаем, мы знаем достаточно, чтобы считать химию главной причиной новых болезней, которые все больше распространяются с конца прошлого века. И вот 1 марта мы с Джейд покинули Версаль. Мы ушли пешком, оба с рюкзаками за спиной, и направились в Сантьяго-де-Компостела. Мы знали, что Джейд слабеет и что мы можем не дойти до Сантьяго. Мы остановились на большом плато Обрак, где земля, кажется, висит в бесконечном небе. Дыхание Джейд было таким слабым, что она не могла идти дальше. Мы поселились на бывшей ферме, в огромной комнате, из которой были видны луга, и ничто не задерживало взгляд. Один добрый человек – он был еще и врачом, но в первую очередь добрым человеком – согласился быть рядом с Джейд в ее последние дни и избавлять ее от боли перед тем, как она уйдет из жизни. Однажды утром на лугах перед фермой зацвели нарциссы, словно все эти белые цветы сразу получили сигнал, что пора открыть двери лету. В этот день Джейд вышла из комнаты, вошла, босая, в траву и рухнула на землю в моих объятиях.

Жак говорил это, и его голос был спокойным. Его глаза по-прежнему были полны жизни и радости, хотя слезы лились из них, когда он рассказывал о смерти своей дочери.

– С тех пор каждый день я ни на мгновение не забываю, что зерно не может расти без почвы, удобренной перегноем. Что жизнь может родиться только от смерти. Что я был цветком, потом был плодом и однажды упаду на землю, как Джейд.

Натан сжал руки Жака в своих ладонях, словно благодарил его за что-то. Я была уверена, что он, прикасаясь к этому любителю книг и жизни, делал в душе какой-то важный шаг.

Проводив Жака и вернувшись домой, я увидела, что Натан сидел на террасе лицом к пустоши и ничего не делал. Это было необычно для него.

Я подошла к нему – и увидела, что по его щекам текут слезы.

Натан плачет редко. Это не бесчувственность, а скорее стыдливость, порожденная воспитанием.

Я не знала, как вести себя.

Мне показалось, что самое уместное – молчать. Я не хотела задавать вопросы о причине его печали и этим побуждать оправдываться. Я хотела дать ему пережить эту минуту и потому не стала прерывать его пришедшую издалека мысль.

Человек, который плачет, – живой человек, так же как тот, кто смеется!

Я села рядом с Натаном, немного позади него, и положила ладонь ему на спину.

Я была рядом.

Прошло целых восемь минут, прежде чем Натан нарушил молчание.

– Знаешь, Натали, – заговорил он, – мой отец… Я никогда не говорил ему, что люблю его. Он ушел из жизни. Это случилось внезапно и жестоко, и он не узнал, что я благодарен ему за то, что он был таким отцом, каким был. Пять лет мне его не хватает, потому что ему я мог сказать все. Наши родители – единственные, кто любит нас без всяких условий. С тех пор, как отца не стало, я живу так, словно ветер бьет мне в лицо. Я пытаюсь предохранять себя, но бывают дни, когда это дается мне с трудом. Я чувствую, что раньше был кто-то, ответственный за меня. Сожаление, что не сказал отцу, что люблю его, снова и снова возвращается ко мне. Оно будет всегда; оно как зажившая рана, которая открывается; оно как беззвучный вопль тишины. Жак так легко говорит о себе, о своей боли, и при этом спокоен.

Я дождалась, пока снова установится тишина, и в свою очередь заговорила:

– Нет, Натан… Ты, кажется, открыл для себя, что, если наши мысли молчат, это не значит, что они не живут в нас. Твой отец всегда чувствовал твою любовь к нему, потому что она существует до твоих слов. И все же облекать мысли в слова, а потом произносить эти слова – значит давать мыслям возможность жить иначе. Наши мысли, разделенные с другим человеком, выпущенные за пределы одного со знания, становятся нитями в той ткани, которая, несмотря на дыры и следы штопки, все равно остается структурой мира. Поделиться можно лишь тем, что ты сам в достаточной степени осознал и очистил не только от вредных примесей своего «я», но также от шелковых одежд и мишуры, в которые нас одели история нашей семьи и культура. Жак проделал эту долгую внутреннюю работу. Он позволил подняться на поверхность своему справедливому гневу, но он, несомненно, простил себе все, чем не смог быть. Сегодня хороший день: то, что ты чувствуешь, выложено на стол. Я сижу с тобой за этим столом. И еще скажи себе, что ты и теперь можешь обратиться к отцу со словами любви. Дай себе благо думать, что он, возможно, слышит тебя, даже если ты не очень в это веришь.

– Ты научишь меня, как лучше сказать все это?

– Что бы ни случилось, я буду возле тебя с моей любовью. Но не думай, что я не учусь жизни. Я каждый день учусь жить, чтобы быть в мире с собой. Ты ведь видишь, что у меня не получается с Элизой и что именно ты находишь слова, которые мне помогают.

– Может быть, это и значит быть парой.

– Конечно да.

Вечером следующего дня я подарила Натану книгу «Происхождение наших любовей». Я всегда восхищалась Эриком Орсенной и следовала за ним и в его малийской эпопее с Мадам Ба, и тогда, когда он поставил свое перо на службу воинствующей литературе, достойной великого репортера на пути хлопка или бумаги.

Орсенна никогда не писал такую личную книгу, как «Происхождение наших любовей». В ней есть много мест, где упомянут остров Бреа в Бретани, на котором стоит дом семьи Арну (настоящая фамилия академика Орсенны – Арну). Вся книга посвящена его отношениям с отцом. Их диалог по-настоящему движется лишь в тех случаях, когда оба соглашаются рассказать друг другу о том, какой была их любовь к женщинам их жизни. Автор уделяет много места психогенеалогическому анализу препятствий, мешавших обоим мужчинам в любви.