Всё сложно - Юлия Краковская Страница 14

Женя начала меня расспрашивать о планах на свадьбу, к тому времени мы уже решили пожениться. Я, честно, никогда не стала бы регистрировать наш союз официально, если бы не нужно было уезжать. Когда Женя спросила меня, поедем ли мы жениться в Прагу, как это делают многие израильтяне, я сказала, что мы, похоже, уезжаем во Францию, только пока не нужно ничего говорить родителям. Ее глаза мгновенно наполнились слезами, и она только тихо сказала, что понимает, и в таком случае, конечно, не стоит тратить много денег на свадьбу. Мне было грустно и совестно, но я ни капли не сомневалась, что поступаю правильно.

Наутро Женя позвонила мне и стала буквально на меня орать, что я делаю что-то чудовищное, что это плохо для моей дочери, что я сумасшедшая и разрушаю свою жизнь.

– Жень, ну скажи мне, что такого разрушительного в том, чтобы поехать пожить во Франции?

– Это плохо для ребенка. Ты забираешь ее от семьи!

– Но мы и есть ее семья.

– Ей там будет плохо, у нее здесь своя жизнь.

– Но миллионы людей переезжают в другие страны и живут там с детьми, и никто не умирает. У меня же нет здесь работы, меня все время увольняют из тестинга, и я больше никак не могу этим заниматься, может быть, там больше возможностей.

– Жоффруа никогда раньше толком не работал, с чего ты взяла, что он будет работать сейчас?

– Но он же работает вот уже год. Скажи, ты сердишься из-за того, что родители остаются на тебе?

– Вовсе нет, мне это совсем не мешает, я просто волнуюсь за Роми.

– Знаешь, я ценю то, что ты внезапно так интересуешься Роми и мной, но это я – ее мать, и это я зарабатываю деньги на ее жизнь! И я не еду в Сирию или в Афганистан. Я сама решу.

– Ты увидишь, тебя так же уволят, как и здесь, а он никогда не станет работать.

Это мне напомнило наш давний разговор, но на этот раз я смогла не обращать на это внимание. Когда Роми только родилась, я полтора года сидела вообще без работы. Просвета не было видно, и я подумывала, не пережить ли этот период на Гоа вместе с ребенком. На копеечное пособие, которое светило мне в случае, если я так и не найду работу, там можно вполне неплохо жить, у меня были друзья, которые жили там уже несколько лет. Но Женя с мамой начали биться в такой истерике, какой я от них даже не ожидала. В Индии я никогда не была, и она меня никогда не привлекала, но масса моих друзей были в восторге. Я и так не люблю жару, нищету и грязь, человек я не духовный, открывать чакры вместе с пятым глазом мне неинтересно – мне просто казалось, что это лучше, чем работать на какой-нибудь черной работе в Израиле. И я не поехала. Но сейчас Женя говорила почти те же самые слова.

Потом был разговор с мамой – мне снова пророчили увольнение, ссору с Карин и возвращение «на голову».

К тому же категорически против нашего отъезда была Сандрин.

Надо сказать, что перед тем, как заваривать всю кашу и беспокоить Карин почем зря, я спросила Давида, согласится ли он нас отпустить. Он был Роминым отцом официально и имел право запретить мне ее увозить. Он сразу согласился, хотя ему явно было нелегко. Сандрин тоже меня поддерживала в моем решении, пока, видимо, не осознала, что все может произойти на самом деле. И тут началось, она уговорила Давида отказаться от своих слов, потом она сказала Жоффруа, что я всегда мечтала уехать во Францию и искала себе француза, чтобы с ним уехать. Она убеждала Роми, что Франция – плохая страна, там все очень строгие и ей там будет плохо.

Чем больше сопротивления я встречала со стороны родных, тем тверже становилось мое решение. Я уже совершенно не могла не видеть уродства и буквально разрухи вокруг. В течение двадцати шести лет я научилась не обращать на это внимание, просто идти куда надо и не смотреть по сторонам. Помню свою эстетическую катастрофу в первые годы жизни в Израиле. Я просто не могла видеть то, что окружало меня.

Потом я переехала в Тель-Авив и научилась любить этот запущенный, странный и страшненький городок – за веселую бесшабашность, за легкость встреч, за кипящую круглые сутки жизнь, за пляжи, за вечеринки. Я научилась не обращать внимания на страшные ветхие песочные коробки домов, на грязный, загаженный собаками асфальт под ногами, на отсутствие того, что называется архитектурой. Но я уже давно не вела ту веселую жизнь, мой ребенок ходил в школу, похожую на бомбоубежище в Афганистане, а платила я за свое проживание в районе этой школы, за продленку и за обеды так, как во Франции платят за обучение в частных престижных школах. Меня искренне удивляли люди, которые могли спокойно заявить, что наш Рамат-Ган очень красив. Я все понимаю: другого нет, любим то, что есть. Но есть же на свете какая-то объективная реальность.

Я больше не могла высматривать в этом очарование и красоту.

В конце концов мы пришли к Давиду и его жене Наталье в гости, честно поговорили, объяснили, что совсем уже не тянем здесь жить, что очень дорого, что скоро у меня совсем не будет работы, что если мы переедем подальше, то им тоже придется стать родителями Роми. Придется отвозить ее в школу, возможно даже в другой город. Водить Давид не умеет, так что это придется делать Наталье с двумя маленькими детьми в машине, надо будет купить Роми кровать и выделить комнату. Мы все понимаем, что она не должна спать в гостиной на диване, надо будет забирать и привозить ее, как это делают все папы, которые не живут с мамами своих детей.

– Нам это совершенно не мешает, – сказала Наталья, – но мы не хотим становиться у вас на пути. Это все Сандрин, она просто с ума сходит.

– Вам придется как-то ее успокоить, скажите, что Роми будет очень часто приезжать, и сама Сандрин ездит во Францию десять раз в год, да и вы тоже. И что решение принимаете вы, а не она.

– Никогда бы я не стала жить во Франции. Франция стареет, – с апломбом заявила молодая жена Давида, величающая себя Натальей, а не Наташей.

– Я тоже старею, – улыбнулась я в ответ…