В будущем году - в Иерусалиме - Андре Камински Страница 14

12 июля 1906 года Мальва Розенбах сидела в своей комнате и рассматривала себя в зеркале. Окно было распахнуто настежь. Легкий ветерок доносил из сада сладкие ароматы, которые кружили голову прелестной пятнадцатилетней барышни. День был совсем обычным, однако девушку не покидало какое-то необъяснимое, безотчетное волнение, неясное чувство, что где-то там, далеко, решается сейчас ее судьба, и что прямо сейчас к ней, к Мальве, решительно приближается неведомый корабль.

Она раскрыла свой обтянутый бархатом дневник и попыталась поведать ему нахлынувшие на нее чувства:

«Я знаю, что Он существует, и я спрашиваю себя — где бы он мог сейчас находиться? Не в Станиславе — это я знаю точно. Здесь ему нечего искать, а если именно здесь ему есть что искать, не может он быть райской птицей моих ночей. Он — Геркулес, полубог из белого алебастра. Он несется на волнах мировой истории, но я не имею ни малейшего представления, как он выглядит. Может быть, он похож на дядю Хеннера. С глазами цвета фиалки, которые постоянно искрятся и сверкают, подобно влажным ракушкам на дне морском, переливаются в водовороте вечной суеты. Я хочу, чтобы он был похож на этого одержимого изобретателя.

Ах, почему это не дядя Хеннер? Просто выть хочется от отчаяния! Он втрое старше меня. И втрое красивее. И он совсем меня не замечает. Он видит только себя самого и, возможно еще, мою маму. Я для него — дитя. Он и не догадывается, что я уже взрослая. Горячий цветок, наполненный сладким медом.

Но есть все-таки другой, и он заметит меня. Сразу же. С первого взгляда. И тотчас страсть заполнит его целиком. Но он будет добиваться невозможного, потому что я никогда не полюблю мужчину, который будет стоять на земле обеими ногами. Пусть люди почитают это за достоинство — прочно стоять на земле обеими ногами, но для меня такой человек — нуль. Круглый надутый нуль. Он будет вдалбливать мне, что жизнь — это искусство возможного. Идиот! Само определение это приводит меня в неистовство! Надо же — искусство возможного! Да само искусство являет собой воплощение невозможного. А то, что возможно, не может быть искусством. Потому что искусство — это прыжок в невозможное. Только какой-нибудь занудливый учитель латыни может утверждать подобный вздор. И зовут его Либерман. Я вполне серьезно. Этот хрыч хочет учить меня тому, что такое искусство! Само имя его — бессмыслица. Ни человека, ни любви… Эдакое нечто. Ни рыба ни мясо. И торчит же ведь на земле…

А мой Наполеон пересекает воздушное пространство. Он ищет меня повсюду. Подобно комете на темнеющем закатном небе несется он ко мне. Я не знаю его имени, но я ни на миг не сомневаюсь, что он преодолеет все законы природы, потому что они слишком тесны для него. Смирительная рубашка для фантазии. Клетка, сплошь наполненная круглыми числами. А где в природе есть круглые числа? Уже само утверждение, что дважды два — четыре, есть ложь. Почему не три целых и девять десятых? Или четыре целых и одна десятая? Дважды два человека, например. Все абсолютно разные. Даже близнецы не во всем равны между собой. И вообще, что такое четыре человека? Три Хеннера и один философ, скажем. И это соответствует четырем человекам? Четырем островам, скорее. Четырем загадкам.

Ненавижу числа. Только неисчислимое истинно. И неизмеримое.

И люблю дядю Хеннера, потому что он находится по ту сторону чисел. Потому что он всегда терпит неудачу. Он — костер. Бушующее пламя, которое противостоит собственной цели своей и потому никогда ее не достигнет.

Хеннер, ты неповторим.

Зачем ты приходишься мне родственником, вместо того чтобы быть возлюбленным моим?»

* * *

В тот ничем не примечательный день 12 июля 1906 года произошли три странных события, которым предстояло оказать самые серьезные воздействия на судьбу пленительным цветком расцветающей Мальвы.

Десятью тысячами километров восточней Станислава одиннадцать братьев, облаченных в формы железнодорожников, сошли с Транссибирского экспресса и осмелились на самую дерзкую выходку в своей жизни.

Пятнадцатью тысячами километров западней Станислава, в зеленой преисподней Французской Гвианы, в камеру заключенного Альфреда Дрейфуса вошел тюремщик и сообщил ему, что Париж отменил приговор Реннского военного трибунала и что осужденный как немецкий шпион капитан полностью оправдан и может продолжить службу в звании майора французской армии.

И, наконец, в самом Станиславе Лео Розенбах привел в дом человека по имени Бальтюр, который не был евреем, однако излучал такое обаяние, перед которым никто не мог устоять, в том числе и королевский придворный фотограф, который вечно похвалялся тем, что еще ни разу не становился жертвой чьих бы то ни было чар.

Бальтюр был русским беженцем, принимавшим участие в революционных событиях, и в минувшем декабре был приговорен к смертной казни. За день до приведения приговора в исполнение некой загадочной даме удалось вытащить его из пресловутой Петропавловской крепости и по губительным украинским болотам переправить в Австрию.

В тот июльский день Бальтюр впервые появился в ателье моего деда. Он откровенно признался, что является анархистом, которого преследует царская охранка, и потому вынужден где-нибудь укрыться. Поскольку же по профессии он обученный фотограф, он мог бы, если, конечно, Лео Розенбах не имеет ничего против, некоторое время пожить здесь и быть, к тому же, полезным.

Мой дед был кем угодно, только не поклонником разного рода махинаций, хоть как-нибудь связанных с насилием. Он был, может быть, самым лояльным евреем во всей Австро-Венгерской империи. При слове «анархист» холодная дрожь пробежала по его спине, однако заявление Бальтюра, что русские варвары приговорили его к виселице, вызвало в нем должное сочувствие. Кроме того Бальтюр был необыкновенно привлекательным. Это был русый молодой человек с выдающимися скулами, глубоко посаженными глазами, которые постоянно излучали теплый блеск, и красиво очерченным ртом с застывшей на нем грустной улыбкой. Он понравился не только Лео. Все без исключения оказались в плену его обаяния, и он сейчас же был принят в семью как горячо любимый брат.

Вечером того же дня Мальва записала в своем дневнике: «У него такой голос! Так мелодично и глубоко звучат голоса струнных инструментов. Я бы сказала — альт. Он напел нам одну русскую песню, и по телу моему пробежали мурашки! Я чувствую, он пел о чем-то, что было на самом деле. Я не поняла почти ничего, но всем нам было очевидно — он верит во что-то большое. У нас не верят ни во что. Только дядя Хеннер верит — в самого себя, разумеется, и все высмеивают его за это.

Этого Бальтюра мы воспринимаем всерьез. Может быть, потому, что он был приговорен к смертной казни. И что преследователи его — дикие звери.