Родина моя, Автозавод - Наталия Ким Страница 14

К тому моменту, как я стала наведываться по-соседски в гости, папа Морилкин работал таксистом, ему было уже к шестидесяти, а Зоя, как сказано выше, старшим продавцом в «Рыбном». Стремилась я попасть к Морилкиным исключительно потому, что в этом семействе имелось совершенно нетипичное для Автозавода по тому времени фантастическое богатство – великолепная восточноевропейская овчарка Болт, огромный белый какаду по имени Гровер и автозаводско-подвальная кошка Шайба, а еще через пару лет к этой компании добавился сын Шайбы – Шухер. Весь этот зоопарк притащил и дал имена глава семейства, видимо таки памятуя свою работу на заводе; что касается Шухера, происхождение его имени тоже было вполне прозрачным. Вместе с Морилкиным-младшим мы выгуливали собак, так и подружились. Коля приглашал меня домой вместе с моей застенчиво-истерической сукой Гердой, пока его родителей не было дома. Гровер сообщал каждому входящему: «Дай жр-р-ра-а-а-ать!» и аккуратно брал антрацитово-черным клювом из рук сушки и орехи. Герда с Болтом молча и неутомимо гоняли Шайбу и Шухера по длинному коридору – надо сказать, что Болт делал это исключительно в угоду гостье, ничего подобного он себе не позволял при хозяевах, а мы с Колей – он тоже очень любил животных – разглядывали замечательные фотографии подводной и наземной звериной жизни в иностранных журналах, которые водились у меня дома.

Морилкины гнали самогон при помощи самодельного аппарата из соковарки и вообще колдовали со спиртом на все лады. Как-то раз старший Морилкин пришел с работы, когда я была у них дома, накануне мне исполнилось шестнадцать лет. Он был довольно дружелюбен, уточнил, из какой я квартиры, как-то недобро похмыкал, но ничего не сказал, зато налил полстакана какого-то вонючего «фирменного бальзама» под названием «Ваше здоровье!», туда, как я помню, входили, по его словам, календула, тысячелистник, шиповник, крапива, шалфей, что-то еще, пол-литра спирта и мед. Я отказалась, сославшись на аллергию на мед, тогда передо мной немедленно возникла бутылка укропного самогона. «Да не первач, не боись! В перваче одни масла, что я, девушке разве ж такое предложу!» Пришлось выпить, Коля тоже угостился, ему вообще это развлечение было доступно ежедневно, к тому же он весной должен был уйти в армию, так что родители особенно не возражали – пусть ребенок культурно отдыхает, главное, чтобы дома, на глазах.

Так и сложилось, что чуть не полгода я буквально через день выпивала с Колей и его родителями что-нибудь «фирменное» – фенхельную водку, коричную настойку, настойку из суданской розы, «ерофеича» или нечто типа виски под названием почему-то «Брестская крепость». Все это в моем организме уживаться отказывалось, и как только я чувствовала, что подкатывает, быстро прощалась, сославшись на уроки, и бежала домой «кричать до ветру», иной раз не добегая половины этажа. В общем, вспомнить дурно, однако находиться у Морилкиных было весело и интересно, супруги смешно матерились, рассказывали что-нибудь, иногда мы вместе смотрели новости и кино вечером по воскресеньям.

Ну и самое важное: красивый спортсмен Коля был в меня влюблен до дрожи, что мне тихо льстило, а его скорый уход в армию делал ситуацию напряженной и немножко отчаянной, я ждала объяснения и наконец дождалась. Ровно посередине Колиной вымученной речи раздался телефонный звонок, трубку взяла Зоя, из-за закрытой двери я слышала, что она сперва говорила ровно, а потом стала кричать. Коля уже держал мои руки в своих, он готовился задать мне тяжкий вопрос на тему, буду ли я его ждать из армии (а я уже сочинила ответ, будто уезжаю в другой город, где у меня якобы есть некая личная история, разумеется, драматическая), но мамин крик был таким странным и яростным, что пришлось прервать объяснение и выскочить в коридор. Зоя держала трубку в опущенной руке, другой опиралась на спинку дивана и выплевывала крик на одной ноте. Из сортира с ответным недовольным воплем вышел Морилкин, увидев жену, немедленно побежал на кухню звякать рюмками, пока Коля усаживал мать на диван. Зоя выпила поднесенной водки, подавилась, закашлялась, ее душили слова, она все поднимала руки к горлу и что-то выкрикивала по-татарски. «Что это, – спросила я Колю на ухо, – о чем она кричит?» – «Да не знаю я, – досадливо отмахнулся Коля, – она меня по-своему не учила, так, улым-алтын, да и все…» Я решила оставить их и незаметно усвистала из квартиры.

Утром Коля не вышел с Болтом гулять, я удивилась и забеспокоилась, все-таки парень хороший, семья добрая, что же это такое у них приключилось. Звонить друг другу у нас с ним было не в заводе, так что я дождалась вечера – обычного времени, когда они гуляют с собакой, но опять никого не дождалась. Окна на втором этаже ярко светились, за окнами мелькали тени, даже слышны были вопли Гровера, но на улицу так никто и не вышел. Заинтригованная и обеспокоенная, я все же решила позвонить в квартиру. Дверь открыл еле ворочавший языком Морилкин, сказавший, что Коли нету и чтоб я не совалась пока, у них семейные сложности. Я успела увидеть, что на кухне сидят двое пожилых мужчин, а Зоя, подперев рукой малиновую накрашенную щеку, сидит нарядно одетая, а на голове у нее новый пестрый платок. «Татарский», – подумала я.

Через пару дней Коля объявился и поведал поразительную историю. Одним из пожилых людей, которых я разглядела у них на кухне, оказался брат Зои, Тинбек, тот самый, который вроде как погиб при бомбежке в войну. Через только что начавшую тогда выходить программу «Жди меня» он разыскал сестру в Москве, а звонили тогда Зое с телевидения с такой вот радостной новостью. Коля сказал, что дядя человек недобрый, неприятный, крепко обижен на теток и заодно на Зою, что не искали его, «подумаешь, бумажка пришла, ошибок-то сколько было!», жаловался на бывшую жену, которой все оставил, и сразу стал говорить о прописке на их площади. Сам он какими-то сложными путями оказался на Ангаре, работал с 80-го года на Усть-Илимской ГЭС. Тоже сидел, как и Морилкин, чуть ли не за разбой, и сейчас был как раз после очередной отсидки. «В наколках весь, – говорил Коля мрачно, – отец думает, ходки три у него, у дядьки. Он все сидит, считает – за твои, дескать, 150 рэ таксерских да за чаевые можно 15 ящиков жигулевского купить или колбасы докторской 68 кило, а я как от своей ушел, одной картошкой питаюсь. А еще он с матерью по-ихнему все время разговаривает, кричит, а она плачет. И уезжать он не собирается, говорит, ему некуда!»

Коля каждый раз при встрече силился закончить начатое было объяснение, но мысли его явно были уже больше сосредоточены на своей семейной драме, что меня устраивало абсолютно, хотя Колю и его семью я жалела. Тинбек жил в его комнате, сам Коля спал на раскладушке в кухне. Зоя говорила – тебе все равно скоро в армию, а брат намыкался, пусть отдыхает, ты молодой, перетерпишь. Коля честно терпел и каждый вечер напивался на этой кухне, засыпая на полу под собственной раскладушкой.

Иван и Зоя перестали ходить на работу, пропивая отложенные на «жигуль» деньги. Оба за считаные недели превратились в синяков, у аккуратной Зои были обломаны ногти, волосы словно спеклись в грязный блин, Морилкин-старший справлял нужду в лифте, не стесняясь никого. Что-то сломало их, патовая ситуация, старые счеты, перемолотая исковерканная чужая – но и родная! – жизнь ворвалась в уютную понятную жизнь семейства Морилкиных. Почему Иван не выгнал шурина, чего ждал сам шурин, какие высказанные и невысказанные слова и претензии бурлили на этих двадцати квадратных метрах?.. Тинбека я не видела, кажется, он не выходил из дома.