Проклятие Гавайев - Хантер С. Томпсон Страница 14

Для победителя же не было специальной майки, хотя он финишировал настолько раньше всех прочих, что только горстка участников смогла увидеться с ним, когда все уже давно закончилось… и ни один из соперников Макдональда не подобрался к нему достаточно близко на этих последних перед финишем двух милях, чтобы увидеть, что это такое на самом деле — бег чемпиона.

Остальные пять или шесть, а может быть, семь-восемь тысяч записавшихся на Марафон бегут, преследуя какие-то свои собственные цели… и именно это нам так необходимо понять… Почему бегут Марафон все эти недоумки? С какой стати они так жестоко наказывают сами себя, не имея ни малейшей надежды на приз? Какой идиотский инстинкт заставляет эти восемь тысяч предположительно умных людей встать в четыре часа утра и, рискуя, что от напряжения у них взорвутся яйца, нестись с огромной скоростью через улицы Вайкики, участвуя в двадцатишестимильной гонке, слабую надежду выиграть которую имеет только полудюжина из этой оравы?

Это те самые вопросы, которые могут сделать вашу жизнь удивительно занимательной на весь уик-энд, если вы проводите его в самом дорогом отеле Гонолулу, и особенно в том случае, когда за номер в этом отеле заплачено не из вашего кармана. Но уик-энд закончился, и мы должны были перенести нашу базу в Кону, за сто пятьдесят миль по ветру, на «золотой берег» Гавайев, где любой имеющий самое косвенное отношение к операциям с недвижимостью скажет вам, что жизнь на этой неприглядной куче вулканических прыщей, возникшей посреди Тихого океана в пяти тысячах миль от обитаемых земель, гораздо лучше, полнее, спокойнее и — да! — даже богаче, чем на любых других островах.

Нет разумного объяснения поведению всех этих бегунов. Только последний дурак попытается растолковать, почему четыре тысячи японцев на предельной скорости несутся мимо линкора «Аризона», который когда-то благодаря именно японцам затонул в центре бухты Пёрл-Харбор и стал теперь подводным памятником, и почему бок о бок с ними бегут четыре или даже пять тысяч записных американских либералов, сдвинутых на пиве и спагетти и принимающих все это настолько серьезно, что только один из двух тысяч, вероятно, усмехнется идее проведения двадцатишестимильного Марафона с участием четырех тысяч японцев, который начинается и заканчивается 7 декабря 1980 года в точке, отстоящей от Пёрл-Харбора на расстоянии броска камнем…

Прошло всего тридцать пять лет. Так что же празднуют эти люди? И почему именно в день запятнанного кровью юбилея гибели Тихоокеанского флота?

В Гонолулу у нас была дикая работенка, теперь же она превратилась в адову работу. Мы говорим здесь в общем-то о вещах, которые значат гораздо больше, чем нам дано понять. То, что выглядело как спокойный оплачиваемый отпуск на Гавайях, превратилось в кошмар; и по крайней мере один человек предположил, что мы имеем дело с Последним Убежищем Либерального Сознания или по меньшей мере с Последней Вещью, в которой есть Смысл.

Беги, спасайся, спортсмен, потому что бег — это единственное, что тебе осталось. Те самые люди, которые сжигали свои призывные повестки в шестидесятых и уходили на земляничные поляны в семидесятых, теперь бегут. А что им остается делать? Политика показала свою лживость, отношения между людьми девальвированы. Что нам остается после того, как Джордж Макговерн проиграл Ричарду Никсону, а тот лопнул перед нашим носом как мыльный пузырь, или после того, как Тед Кеннеди бесчисленное количество раз заявлял о своих президентских амбициях, но так и не пробился в Белый дом, после того, как Джимми Картер надул всех, кто во всем ему доверял, и нация — все, как один человек, — подписалась под допотопной мудростью Рональда Рейгана?

Сейчас у нас, в конце концов, восьмидесятые, и наконец пришло время увидеть, у кого есть зубы, а у кого их нет… Увидеть и понять, почему актеры этого странного спектакля, целых два поколения активных политиков и пассивных анархистов, в конце концов превратились — спустя двадцать лет — в бегунов.

Почему?

Вот вопрос, который нам предстоит рассмотреть. Ральф с женой и восьмилетней дочерью прилетел аж из самого Лондона, чтобы схватиться с этой проблемой, которая, как я ему объяснил, имеет жизненно важное значение, что в конечном итоге может само по себе не иметь вовсе никакого значения.

Почему вместо этого нам бы не поехать ко мне, в Аспен, и не послушать хорошую музыку?

Или в Голливуд? Правда, нужно будет привыкнуть к тамошним подонкам… А может, вернуться в Вашингтон, к последнему акту «Бонзо пора спать»?

Почему мы приехали сюда, на острова, когда-то называвшиеся Сандвичевыми, и присутствуем на полубезумном шоу, где восемь тысяч человек истязают себя на улицах Гонолулу, называя эту пытку спортом?

Очевидно, причина есть. Или по крайней мере была, когда мы согласились сделать это.

Это фата-моргана.

Да, именно это было причиной — некая дикая элегантная галлюцинация, которую мы увидели в небесах. Мы с Ральфом оба ушли из журналистики — когда из года в год работаешь все больше и больше, а денег получаешь все меньше и меньше, невольно становишься более разборчивым. Если ты понял, что можешь сделать гораздо больше денег, просто отвечая раз в неделю на телефонные звонки, тебе трудно вновь согласиться влезть в долг к компаниям «Америкэн экспресс» и «Мастер кард» за возможность почти без всякой оплаты посмотреть на то, что происходит в мире, и при этом почти без остановки, в течение тридцати, шестидесяти, даже восьмидесяти часов подряд с редким перерывом на трехчасовой сон смешивать коктейль из всякой чепухи для публичной прессы.

Журналистика — это билет по ту сторону телеэкрана, это возможность быть лично вовлеченным в события, о которых обычные люди узнают по телеящику. Но этот билет себя не окупает; а у того, кто не может покрыть свои расходы, нынче, в восьмидесятые, будут серьезные проблемы. Мы живем в мрачное десятилетие ожесточенной борьбы за выживание в условиях финансового кризиса — не самое счастливое время для человека свободной профессии.

Именно так! Пришло время писать книги или на худой конец киносценарии — если вы можете сохранить невозмутимый вид. Потому что здесь еще водятся баксы. В журналистике их нет.

Но в журналистике есть событие, а событие — это крючок, на который так легко попасться! Как хорошо знать, что ты можешь поднять телефонную трубку и в течение двадцати четырех часов оказаться где угодно в мире, в любом интересном для тебя месте, тем более — за чужой счет.

Именно этого тебе и не хватает: не денег, но — события. И именно поэтому я в конце концов вытащил Ральфа из его замка в Кенте и отправил в путешествие на Гавайи с целью взглянуть на этот странный новый феномен, именуемый «бег». Особой причины для этого не было; я просто понял — пора назад, в большой мир. Пора разозлиться и настроить инструменты. Пора на Гавайи!

Тем более что близилось Рождество…