Бездомная - Катажина Михаляк Страница 14

Право же, ни мне, ни кому-либо из тех, кто знал меня в прежней жизни, и в голову бы не пришло, что я окажусь на улице. Я была младшей из двух дочерей супругов Драбич, любивших друг друга и детей. Росли мы с сестрой в обычной семье – не слишком бедной, не слишком богатой. У нас был дом в пригороде Быдгоща, папа был владельцем оптовой продовольственной фирмы, мама вела бухгалтерию. Родителям было по карману дать обеим дочерям приличное образование: моя сестра окончила математический факультет Торунского университета, я – курс ландшафтной архитектуры в Варшавской академии сельского хозяйства. Аля сразу же после учебы уехала в Штаты и осталась там, я вышла за Кшиштофа и поселилась в Варшаве. Окончила учебу, сразу же нашла работу в крупной фирме, занимающейся озеленением города. Все шло хорошо.

Ну, может, и не совсем хорошо, и не всегда – ведь мой очаровательный супруг время от времени давал мне прикурить… Впрочем, руку на меня он тогда еще не поднимал.

Его устраивало, что в доме всегда убрано, холодильник полон, а к вечеру (днем-то он был ужасно занят!) – к вечеру всегда есть теплый ужин. Кроме того, под боком есть жена, с которой можно позаниматься любовью ночью. Он и впрямь был нетребователен. А я… я жила будто в летаргическом сне. Улыбалась на работе, улыбалась дома, улыбалась днем и ночью. Но только внешне, напоказ. В душе я вся была одно неизбывное ожидание: я знала, что тот, которого я любила, люблю и буду любить до конца моих дней, вернется. Друг моего детства, товарищ по озорным играм, моя первая любовь и первое разочарование… отец ребенка, которого я потеряла, и ребенка, которого… я родила.

Потому что он и в самом деле вернулся.

Вернулся, чтобы обидеть меня во второй раз, чтобы снова меня оставить… А я не переставала его любить.

Все-таки женщины – безнадежные дуры. Помнят первый поцелуй, когда мужчина и последний-то уже забыл…

Увы, после всего того кошмара, через который мне пришлось пройти, память о его поцелуях уже не согревала. Лежа в психиатрической клинике, в палате непрерывного наблюдения, куда в отсутствие персонала не пускали даже ближайших родственников, я думала лишь об одном: как бы перехитрить этот чертов персонал и покончить с собой. Но это было непросто – ведь «чертов персонал» имел дело не со мной одной и знал самые различные фокусы чокнутых пациентов, и этих фокусов было больше, чем я могла себе вообразить.

Меня стерегли день и ночь, словно проклятую Шахерезаду. Ведь за то, что совершила я, смерть – слишком мягкое наказание. Поэтому за мной следили, чтобы я искупила свою вину как положено. Долгие, дьявольски долгие месяцы за решеткой… Лучше бы это была тюрьма: в тюрьме были бы разрешены визиты родственников, я бы получала посылки, ходила бы гулять, посещала бы библиотеку, может, иногда меня бы даже выпускали в город – по пропуску… А в психушке я была лишена всего этого.

Зато я могла вдоволь рыдать, ругаться и швыряться всем, что попадало под руку, – по крайней мере пока меня не свяжут и не зафиксируют ремнями на кровати. Когда я причиняла уж слишком много хлопот – например, выла как собака, – меня запирали в изоляторе, привязывали голой к металлическому столу и поливали ледяной водой, пока я не замолкала. Впрочем, замолкала я довольно быстро, поскольку маниакальные приступы чередовались с приступами депрессии – такой глубокой, что в это время я была способна только спать и пялиться в потолок несколько недель кряду.

Порой ко мне возвращалось сознание, и тогда я в изумлении осматривалась вокруг. «Что я здесь делаю?!» – спрашивала я сама себя. Ответ приходил сразу же… И тогда я вскакивала с постели, подбегала к зарешеченной двери, принималась грохотать в нее кулаками – аж кровь брызгала на белые стены, – и выла: «Выпустите меня! Я должна ее найти! Должна найти мою малышку! Выпустите меня!!!»

Резкий звук сирены, мне заламывают за спину руки, делают укол в плечо… вот и все: теперь я снова тиха и спокойна, могу и дальше созерцать больничный потолок.

Спустя много месяцев, в течение которых меня интенсивно фаршировали самыми новейшими препаратами, которые только известны мировой медицине, премилый старый доктор Избицкий констатировал: мол, у пани Кинги улучшения налицо, – и с подбадривающей улыбкой вручил мне справку о выписке и целую пачку рецептов: ведь лекарства от психоза мне следовало принимать и в дальнейшем.

Жаль, что к этим рецептам не прилагались деньги на лекарства: у меня-то не было при себе ни гроша. Из больницы я вышла в том же, в чем меня привезли: в куртке, перепачканной землей, без кошелька, без денег и документов. Джинсы и блузка мне достались от какой-то пациентки – в противном случае куртку мне пришлось бы надеть прямо на ночную рубашку: именно так, в куртке, наброшенной на ночнушку, я много месяцев назад выбежала из дома, прижимая к груди свое самое дорогое сокровище.

Теперь я стояла перед длинным, унылым зданием больницы, которая в последние полгода была моим, хоть и ненавистным, домом, и думала: что дальше?

Медсестра, которая немного симпатизировала мне, дала несколько злотых на автобус. Через полчаса я стояла перед дверью дома, в котором родилась и воспитывалась, с едва тлеющей надеждой, что кто-то все же ждет меня здесь. Но дверь была заперта, окна выбиты. На стене кто-то написал черным аэрозолем: УБИЙЦА!!!

Я поняла, что осталась одна-одинешенька. Родители уехали – но куда? Об этом я не имела ни малейшего понятия. Я не винила их: нелегко жить с такой надписью на стене фасада… Я развернулась и, провожаемая любопытными взглядами из-за штор, отправилась туда, куда с тех пор буду возвращаться из месяца в месяц: в лес. Там от рассвета до заката, целый день, день, который никак не кончался, я искала место, где закопала свою доченьку.

На следующее утро я постучала в дверь дома, в котором жила моя подруга из начальной школы. Должно быть, проведя ночь в лесу, с руками, перепачканными грязью, я выглядела как умалишенная; Иза поспешно сунула мне в ладонь несколько смятых купюр и, попросив, чтобы больше я к ней не приходила, вытолкала за дверь. За эти несколько сотен злотых я ей и впрямь благодарна. Сама-то я себе не дала бы и ломаного гроша. Дорогая Кинга, желаю тебе сдохнуть с голоду; искренне твоя Кинга.

Пообещав перед закрытой дверью, что больше сюда не вернусь, я поехала в Варшаву: ведь и здесь у меня был дом.

Был.

Дверь открыл удивленный парень, который купил нашу квартиру совсем недавно и совершенно случайно.

«Может, вы зайдете, выпьем кофе?» – и похотливый взгляд. Я вошла, надеясь услышать какие-то пояснения: как, когда, почему он оказался в моей квартире, – и тут же жадная лапища схватила меня за зад.