Помощник китайца. Я внук твой. Две повести - Илья Кочергин Страница 14

Я волновался при мысли, что я нужен Алёнке для того же, для чего нужны колготки — не для тепла (я никогда не поверю, что такая тонкая ткань может греть), а для соответствия.

На третьей или четвёртой свадьбе её подружек, когда на горизонте стала вырисовываться и наша, меня стали одолевать сомнения, и я спросил, не стоит ли нам немного подождать. «А как же тогда быть? — удивилась Алёнка, — ведь мама уже насолила летом огурцов».

Гости съели огурцы, родился ребёнок. Ради справедливости отмечу, что не все восемь подруг сразу стали молодыми мамами, некоторые отложили это до окончания института, видимо, так тоже можно делать. Но теперь своё несоответствие почувствовал я. Дело не в моих холостых товарищах, а в том, что я никак не мог представить себя папой, да, честно говоря, и мужем тоже.

И за три года совместной жизни никак не мог привыкнуть. Находясь в квартире Суна, наблюдая, как он ловкими движениями нарезает картошку на мелкие ломтики, слушая китайские анекдоты или даже иногда делая для него перевод какого-нибудь письма, я ощущал себя человеком, который изучает китайскую культуру изнутри. Студентом, который подрабатывает после занятий, общаясь с «носителем языка», который привыкает к китайской кухне, учится есть палочками, а к тому же иногда пьёт водку и веселится вместе с нормальным мужиком — со своим начальником по работе. Но за то время, пока я доезжал до дома, я становился помощником китайца — человеком, который не смог устроиться на более приличную работу, который живёт в тёщиной квартире, почти не приносит денег и таскает пожелтевшие джинсы.

Я, наверное, любил жену. Поскольку я не знал способа, по которому можно отличить любовь от всего остального, я считал, что люблю её. Однажды я даже взялся читать тетрадь, которую Алёнка в школьные годы заполняла различными определениями любви, счастья и смысла жизни. Высказывания великих умов и поэтов были украшены бесчисленными сердечками, цветочками и отпечатками напомаженных губ. В своих ощущениях мне ближе всего показался Маяковский со своим весьма странным определением — что-то вроде: «Любить — это значит вглубь двора вбежать и до ночи грачьей блестя топором колоть дрова, силой своей играючи», хотя как раз против этих строк было меньше всего сердец и цветов.

Мы жили у тёщи, по вечерам я возвращался «домой», то есть к Алёнке, но настоящим домом для меня продолжал оставаться тот, в котором я провёл детство. Мне кажется, что для того, чтобы по-настоящему переменить дом, нужно заново вырасти в каком-нибудь другом месте или, по крайней мере, построить новый дом для себя своими руками. Иначе не отвяжешься от старого.

Дом, где я рос, был мало приспособлен для того, чтобы проводить в нём детство. Серые стены, ещё больше темнеющие от осенних дождей, задыхающаяся трава в сумрачном дворе, соседи, порой отталкивающе вежливые. Большинство из пятисот квартир населяли потомки тех, чьи портреты висели теперь на стенах и следили зоркими глазами за подрастающим поколением.

Если в старинных английских замках привидений порождает романтическое воображение, то здесь их вполне мог бы породить страх, въевшийся в стены, в тёмный дубовый паркет, в белые потолки. Зимой по вечерам начинала поскрипывать сумрачная антикварная мебель с овальными бирками ХОЗУ Кремля на задних панелях, покачивались от сквозняка тяжёлые сероватые шторы на окнах. Я заманивал сосисками в свою комнату нашу собаку и вместе с ней дожидался прихода родителей, сторожа каждый звук, доносившийся из прабабкиной комнаты.

Было очень страшно представлять себе, как старуха сидит одна в своей комнате и с кем-то беззвучно беседует. Я иногда спрашивал Бабаню, с кем разговаривает её мать и зачем она это делает, на что обычно получал загадочный ответ: «А, — ведьмует старая».

В доме вообще было много стариков, ребят — наоборот мало, и я всегда убегал играть в соседний двор, где жили все мои друзья.

Запах нашего старого дома ни с чем не спутать. Даже после капитального ремонта он остался прежним — его особенно хорошо чувствуешь, заходя в подъезд после долгого путешествия.

Я где-то прочитал, что при постройке одного из тибетских монастырей в раствор, скрепляющий камни, был добавлен мускус кабарги. Этому монастырю сейчас уже больше шестисот лет, но запах кабарожьей струи до сих пор исходит от его стен. Не знаю, чем скрепляли камни серого чудовища, поднявшегося на болоте, и не хочу знать, — но это запах моего детства.

Как-то вечером я вывел нашего пса на прогулку и увидел в подворотне около соседнего подъезда довоенный грузовик с надписью ХЛЕБ. В темноте около кабины стоял и курил водитель. Я пошёл туда посмотреть, но меня попросили выгулять собаку в другом месте.

Я наблюдал за съёмками со своего балкона. Площадку под окнами осветили лампами, но хлебовозка всё равно находилась немного в тени. Из подворотни двое штатских в сапогах выводили человека с заложенными за спину руками и вели к машине. А из окна на четвёртом этаже кричала женщина.

Это, наверное, был всего один маленький эпизод в фильме, но дублей сняли много, или, может быть, просто сначала репетировали, а потом снимали, — человек со сцепленными за спиной руками всё выходил и выходил из подворотни, а водитель всё так же быстро распахивал дверцы фургона.

Около нашего дома и в нём самом проходили съёмки ещё каких-то фильмов, — из окон напротив наших выкрикивал свою реплику Вячеслав Тихонов; по набережной вдоль канала гонял автобус с Жегловым и Шараповым.

За квартиры в доме держались. Для кого-то, наверное, его запах стал родным. Стали родными и шоколадный запах находящейся рядом фабрики «Красный Октябрь», клубы пара из труб электростанции на тёмном ночном небе. Раньше, после того, как я выключал под одеялом фонарик и захлопывал приключенческий роман, эти быстро несущиеся облака уносили меня в далёкие страны. Теперь, спустя кучу времени, глядя на облака, я иногда вспоминаю серые стены моего дома.

Мы с Суном ходили на Ордынку и торговались с неуступчивым бизнесменом в точно таком же костюме, как и у моего начальника. Они смотрелись очень забавно — головастый Сун с пышной шевелюрой и такой же головастый, но лысый покупатель сахара. На этот раз переговоры шли спокойно, но опять ни к чему не привели — Сун диктовал цены в портах Китая, а наши хотели за такую же цену получить сахар уже в Новороссийске.

Под конец встречи они уже просто спорили, какой сахар лучше — тростниковый или свекольный. И не смогли друг друга убедить.

Вечером Сун объявил, что вскоре мы едем с ним вместе на недельку в Волгоград. И я понял, что очень хочу поехать туда. Можно и не туда, а в любой другой город, лучше бы даже подальше, в какой-нибудь Владивосток. Хотелось просто сесть в поезд.

Но через два дня Волгоград был отменён. Он был отменён по неизвестным причинам, наверное, дали команду из Китая (Сун каждую ночь наговаривал целые часы по телефону со своим офисом). Поездка накрылась в последнюю неделю хмурого московского января, когда город купался в солёной грязи и когда особенно яростно толкались в транспорте. Это было очень плохо.