Хапуга Мартин - Уильям Голдинг Страница 14

Нет, в яму он провалиться не мог, потому что тело разместилось во всю длину. Сквозь затуманенное сознание он ощущал, как силы возвращаются, и это принесло ему не только радость от того, что он вновь способен чувствовать холод и физические неудобства, но и страдания от них. Вместо апокалипсических видений и голосов, донимавших его прошлой ночью, теперь он остался наедине со своей истерзанной и жалующейся плотью. Кончик иглы, засевшей в глазу, притупился, и ее уколы больше не приносили таких мучений, как раньше, когда он был готов вытерпеть любую боль, кроме этой. Но вместо того чтобы переключиться, ему приходилось беспрерывно тереть ноги друг о друга или прижиматься телом к каменной плите, чтобы укрыться от холода с одного бока, обнаруживая при этом, что замерзает другой и все настойчивее требует к себе внимания. Он отрывал погруженный во тьму шар, в котором сосредоточилась почти вся его жизнь, от жесткой, окаменелой поверхности, вращал им и укладывал другим полушарием вниз. Между нынешней ночью и предыдущей существовало еще одно отличие. Языки пламени угасли, но костер все еще тлел. Теперь у него хватало времени и сил, чтобы заняться им. Оцепенение сменилось устойчивым состоянием напряженности, словно кто-то безжалостно растягивал его тело. Да и сама скала теперь, когда у него стало чуть больше сил, причиняла дополнительные неудобства. То, что шар в момент предельного изнеможения принял за гладкую поверхность, на самом деле оказалось неровностями, которые, как можно было предположить, в отдельных местах выпячивались буграми. Предположения перешли в уверенность, когда бугры стали причинять то одной, то другой части тела неудобство, которое затем перешло в тупую боль. А эта боль, если ее не остановить, грозила превратиться в мучительную и могла обернуться языками пламени, чего нужно было избежать. Поэтому он перемещал бедро — ерзал, убеждаясь, что бугра уже нет, а есть лишь неровность. Снова и снова он прижимался бедром к поверхности и замирал в темноте в ожидании чувства неудобства, потом тупой боли, переходящей в мучительную, и наконец языка пламени.

В верхней части шара, теперь, когда окно погасло, он обнаружил, что промежутки между приступами боли вновь стали заполняться голосами и невидимыми предметами. Ему мерещилось, что где-то под ним, там, где заканчиваются огни, горящие в центре Вселенной, проплывает солнце. Но и солнце, и огни находились слишком далеко, чтобы его согреть. Он видел красный ил, задерживающий пресную воду, две горсти красных леденцов, пустой горизонт.

— Я буду жить!

Он видел, как солнце внизу под ним совершает свой Медлительный оборот, и в мозгу перепутались представления о вращении Земли вокруг своей оси, о движении вокруг Солнца длиною в год. Он понимал, сколько долгих месяцев предстоит вынести человеку, прежде чем его согреют яркие весенние лучи. Он следил за этим многомесячным движением Солнца, не думая и не отождествляя его с чем-то конкретным. Он видел его под разными углами, сквозь окна проходящих поездов или проплывающим над полями. И огонь пылающего солнца мешался в его сознании с другими огнями — на полях, в садах, в каминах. Один из этих огней был самым упорным. Он превратился в реальность, с которой необходимо было считаться. Огонь горел за решеткой камина. Камин, виделось ему, находился в комнате, и тут его прошлое обрело зримые черты. Теперь он знал, где он и что с ним происходит. Время и слова приобрели смысл. Напротив него на стуле сидела долговязая, тощая фигура и глядела из-под черных волнистых волос куда-то вверх — словно изучая справочник, раскрытый на другой стороне потолка.

— Взять нас, какие мы есть, и что тогда остается от неба? Одна фикция. Бесформенная, бессмысленная. Понимаешь? Какая-то черная молния, разрушающая все, что мы зовем жизнью.

Но он лишь рассмеялся, довольный своим ответом:

— Нет, не понимаю. Да меня это не так уж и волнует. Но на твою лекцию я приду, Натаниель. Ты и не представляешь, дорогой, как я рад тебя видеть!

Натаниель внимательно поглядел ему в лицо:

— И я. То есть я тоже рад тебя видеть.

— Расчувствовались мы с тобой, Нат. Будто и не англичане вовсе.

Еще один внимательный взгляд.