Меня зовут Шейлок - Говард Джейкобсон Страница 14

Остаток пути до черного, похожего на катафалк «Мерседеса» они проделали молча.

– О! Не ожидал, – произнес Шейлок.

Рядом с «мерседесом», придерживая дверцу, стоял чернокожий шофер. Струлович подал ему глайндборнский табурет Шейлока.

– В багажник, Брендан, – велел он и снова повернулся к Шейлоку: – Не ожидали, что у меня личный шофер?

– Не ожидал, что у вас немецкий автомобиль.

– Под прошлым нужно подвести черту – вы же сами сказали.

– Черта черте рознь.

– Черта и есть черта, а прошлое осталось в прошлом.

– Не знал, что вы так думаете.

– А я и не думаю.

Вот так, сидя на заднем сиденье нежданного «мерседеса», они завели беседу о тяготах воспитания, обычную между отцами – в особенности между отцами, на чьи плечи легла обязанность в одиночку воспитывать дочь.

– Наверное, вас это удивит, – начал Шейлок, – но я постоянно жду вестей от своей дорогой – слишком дорогой дочери. В тот день, когда Джессика сбежала, я похоронил ее в своем сердце. Однако навсегда похоронить дочь невозможно. Даже такую, которая готова украсть самое ценное, что есть у отца… после нее самой, естественно.

Струлович почувствовал, что не следует выставлять себя собратом по несчастью. Беатрис, конечно, попортила ему немало крови, но, по крайней мере, еще не сбежала через окно с вором и невеждой.

– Значит, пока вы ничего о ней не слышали?

Лучшей реплики ему в голову не пришло.

Струлович тут же сам понял, до чего нелепо звучит это «пока».

Шейлок смотрел мимо него, глядя и одновременно не глядя на сельский пейзаж за окном.

– Я сказал, что жду, – заговорил он. – Однако надо признать, что это не волевой акт, а просто характеристика состояния, в котором я нахожусь. Я жду, потому что ожидание – единственное, что может последовать, когда не последовало ничего. Надеяться не на что: история кончается там, где кончается. Быть может, Джессика на полпути домой, быть может, в эту самую минуту она стучится ко мне в дверь, но в любом случае подобное предположение лишено смысла. Сегодня всегда вчера. Шестого акта нет. Для меня не было даже пятого. Однако отсутствие окончательной развязки означает отсутствие окончательного разрыва. Все возможно. Ничего нельзя отрицать. Жалящее сомнение жалит не так непоправимо, как жалящая уверенность. Я уязвлен, но все же дышу.

– Значит, в будущее смотреть бесполезно?

– Абсолютно.

– Неужели вам не хотелось бы узнать, как ей теперь живется?

– Я не был бы человеком, если бы не хотелось. Иногда мне кажется, что я желаю ей счастья. Иногда нет. В любом случае все это пустое. Нет никакого «теперь»: ее история тоже обрывается там, где обрывается. Джессика и тот грязный бездельник, с которым она убежала, а может – почем мне знать? – и обезьяна тоже, должны унаследовать мое состояние. Впрочем, они никогда его не получат – это несколько утешает. И все же я ничего не могу с собой поделать и представляю себе ее раскаяние. Стыдно признаться: я молюсь о том, чтобы она изнывала от раскаяния. Я мечтаю об этом – вижу ее измученное лицо. Однако молить о подобном – значит просить о несбыточном, о том, чего, возможно, никогда не было и уж точно никогда не будет.

Струлович покачал головой.

– Наверняка в ее действиях присутствовало семя раскаяния. Даже в тот самый момент, когда она их совершала. Разве можно отправиться в путь и в то же время не жалеть, что не остался дома? Думаю, по временам Джессика с тоской оглядывалась назад.

– Такие опасения принадлежат Ветхому Завету.

– Откуда вам знать, что она не поддалась этим опасениям, как только покинула дом?

– Как только Джессика покинула дом, она купила обезьяну.

– Это тоже своего рода взгляд назад.

– Да, но не на меня. После покупки обезьяны Джессика окончательно перестала быть моей дочерью. Жизнь в еврейском доме казалась ей хуже тюрьмы. Да, конечно, остается вероятность, что Джессике не понравилось то, во что она превратилась, и она испытала пусть не раскаяние, но, по крайней мере, нечто вроде сожаления, о котором вы говорите, хотя бы ради своей бедной матери. Впрочем, не стоит давать волю фантазии. Джессика ненавидела меня и, думаю, Лию тоже – за то, что та умерла. Порой я спрашиваю себя, не был ли побег одной жестокой пародией на уход другой – она ведь умерла внезапно, моя дорогая Лия. Джессика поступила так же, как поступили с ней. В любом случае ее бегство было в высшей степени жестоким. Жестоким, святотатственным и полным презрения. Если бы Джессика хотела показать мне, какой выросла без матери – или же без отца, более подходящего на роль матери, – какой равнодушной сделали ее моя опека и мой пример, какой бессердечной, она и то не смогла бы найти способ лучше. Надеюсь, дурное обращение, которое ей приходится терпеть, заставило ее увидеть все в ином свете, хотя я никогда не узнаю, так это или не так. Однако отцу не подобает желать, чтобы дочь страдала, даже если через это она поймет, сколько страданий ему причинила. Я должен желать ей счастья, не так ли?

– Вы требуете от себя слишком многого. Ни один отец не может от всего сердца желать, чтобы его дочь была счастлива.

Шейлок со свистом втянул воздух сквозь сжатые зубы.

– Жестокая философия.

– Нет – жестокая психология.

Шейлок украдкой, по-змеиному взглянул на него. «Я его изумил, – подумал Струлович. – Хорошо. Я и сам себя изумил».

Он попросил Брендана ненадолго открыть окна. Ему хотелось почувствовать дуновение свежего ветра с полей, пусть поля эти всего лишь чеширские.

Цивилизованный человек признает жестокость своей природы, подумал Струлович. Людьми нас делает справедливость, не прощение. В жилах у нас кровь, а не молоко.

Он попросил снова закрыть окна.

– Я польщен, что вы считаете меня слишком жестоким.

– Напрасно. Не стоит укреплять христиан во мнении, будто мягкосердечие нам чуждо.

Струлович дотронулся до колена своего собеседника и кивнул в сторону Брендана. Достаточно ли Шейлок знает о современной жизни – понимает ли, что среди чернокожих тоже встречаются христиане? Струлович надеялся, что выражение его лица передаст эту мысль и предостережет Шейлока. Не следует пренебрежительно отзываться о христианах в присутствии самих христиан, вне зависимости от цвета их кожи.

Шейлок извинился.

– Я не привык сдерживаться, – вполголоса произнес он. – Всегда отвечал оскорблением на оскорбление. Но времена нынче благопристойные.

– С виду, – шепотом ответил Струлович.