Сердце внаем - Яков Евглевский Страница 14

Я исподволь покосился на Дика… В глазах у него трепетали слезы. «Ну, Дик, – подбодрил я его, – вот где хорошо изучать географию. И без карты все как на ладони». – «Да, – задумчиво протянул он, – почти с птичьего полета». – «Глобус нам, глобус! – весело воскликнул я, поднимаясь. – Мы Магеллана опровергнем». – «Гарри, – услышал я за спиной спокойный, сдержанный голос, – ведь вы пришли сюда не для того, чтобы развлекать меня. У вас рабочий день». – «Признаться, вы правы,» – плюхнулся я в кресло, без особого желания переходя к деловой части. На сей раз я твердо решил сделать записи в блокноте и для пущей важности поставил сегодняшнее число… Дик уткнул лицо в ладони. «Так вот, разрыв с Люси надолго выбил меня из колеи. И в бюро стали замечать, что я допускал в работе ляпы: документация на ”Роллс-Ройс” однажды попала в папку с рекламами грузовиков. Но потом оправился, и наша секретарша нашла, что за последнее время я по-мужски окреп и воспринимаю жизнь более здраво. Нет худа без добра! Я и сам чувствовал это. Однако в семье обстановка сохранялась прежней. Она давила на меня тем больше, что я начисто утратил весь оптимизм, который накопил при встречах с Люси. Ее внезапная жестокость подорвала во мне всякую веру в людей, и я не мог быть уверенным, что мрак в будущем все-таки рассеется. Вы представляете, Гарри: мрак. Мрак в тебе. Мрак над тобой. Мрак за тобой. Мрак на горизонте. Мне едва исполнилось тридцать шесть, и иногда я спрашивал себя: что будет в сорок, в шестьдесят или семьдесят, если я доживу, конечно, до такого возраста. Ничего утешительного я себе предложить не мог. Надежды рухнули. А когда рушатся надежды, искать утешение можно только в прошлом. У меня не оказалось и такой роскоши: даже воспоминаний не оказалось. И жизнь в семье стала пыткой. Представьте: к вам подходит ваш ребенок – единственная, любимая дочка – и, шлепая вас по коленям, декламирует нараспев: “Пло-о-хой, пло-о-хой папочка! Плохой! Уходи!” И в шутку обидно…

С женой пришлось вскоре расстаться. Она охотно пошла на развод, отсудив у меня лучшие вещи, мебель и алименты, которые – уверен! – будет тратить на себя. Вскоре они с тещей съехали с квартиры на другое место, и я остался один. Совсем один. В том положении, которого боялся пуще всего на свете. Впрочем, нет: порой меня развлекали родители – они приезжали или поодиночке, или вдвоем и часами, не слушая возражений, увещевали поехать к жене (адрес в карман совали!), попросить прощения и сойтись снова. ”Нужно восстановить семью!” – этот рефрен преследовал меня многие дни, вызывая то насмешку, то раздражение. Потом, поняв бесплодность, успокоились и они, и в моем доме воцарилась мертвая, гнетущая, какая-то могильная тишина. Поверьте, Гарри, когда в ту злополучную ночь я крался по кладбищу, я нисколько не пугался и не вздрагивал. Точно то же каждый вечер царило у меня дома, и здесь срабатывал некий иммунитет. Чего бояться, когда после работы я входил во двор и молчаливо смотрел на два черных прямоугольника окон. А затем вторгался в гробовую темноту квартиры и оживлял ее только собственным присутствием. Понемногу привык. Страх притупился, но тоска… Тоска терзала еще сильнее, и я видел, что один долго не протяну. Просто не протяну. И тут судьба сжалилась надо мной. Вы знаете, Гарри, бывает же такое. Терпишь, терпишь, и вдруг… Легчает. Надолго, ненадолго, но легчает. Просвет в ночи и струйка свежего воздуха, где можно не отдышаться, а подышать. В такие минуты и начинаешь верить в смысл избранничества… Можно полежать на животе, можно на спине – мягкий ветерок; а по сторонам, в полумгле, пунктиром стелются огоньки. И жил бы тысячи лет, никогда не испытывая пресыщенности. Вам знакомо такое состояние? Переживите какую-нибудь суровую утрату и ощутите вслед дивный вкус возвращения к жизни. Это сказочно… Хотя, впрочем, что я говорю: разве можно искусственно познать утрату или обретение? Любой эксперимент – лишь приближенное постижение истины, ее тень».

Его монолог прервала хлопнувшая дверь. В комнату вошла пожилая сестра со строгим, чуть надменным лицом и тоном, не терпящим возражений, оповестила: «По распоряжению господина доктора вино будет храниться не в тумбочке, а в холодильнике!» Я с трудом сдержал улыбку и, чтобы не выдать себя, больно прикусил губу. Дик не проронил ни слова и наблюдал всю сцену с какой-то равнодушной отрешенностью. Подхватив бутылки, сестра удалилась, и в такт ее шагам заколыхался накрахмаленный чепец. «Гарри, вам неинтересны мои признания? Вы опять ничего не пишите». – «Напротив, продолжайте, все это очень любопытно». – «Нет уж, ближе к делу. Как-то утром, зайдя в кабинет, я увидел на окне горшочек с невысоким цветком. Рассмотрев его поближе, обнаружил, что это кактус с бутонами. Я вышел в коридор и под краном полил цветок, потом, прикинув, поставил горшочек на центральное окно. Мелочь, но как удивительно сразу расцветилась комната, каким домашним и уютным стал кабинет, завешанный картами, образцами реклам, фирменными проспектами. И вот тут мне почудилось, будто что-то мелькнуло за дверью: то ли тень, то ли шорох, то ли солнечный зайчик. Я выглянул: никого. Мне и в голову не пришла возможность какой-то связи между тем шорохом и цветком на подоконнике. Сия мысль явилась только дома, куда я забрал кактус. Но как он попал ко мне, я не мог ума приложить. Вначале грешил на сотрудников, но не понимал, почему подарок подброшен в столь раннее время, да еще втайне… На другой день на столе оказался еще один цветок, взамен унесенного. Это уже явно адресовалось не кабинету, а мне. Я повертел в руках горшочек, заглянул даже под его дно (нет ли записки), но… нигде ничего. Меня, честно, заинтриговало. Следующие дни принесли еще больше вопросов. Кто-то тщательно перебрал мою картотеку, разложил ее в образцовом порядке, протер полочки в шкафу, починил порванные таблицы. Венцом моего изумления стала огромная карта Лондона, которую неведомый благодетель наклеил на цветную пленку. Я, признаться, надеялся, что днями секрет раскроется, моему ”опекуну” надоест скрываться, и он выйдет на свет. Но время шло, а я пребывал все в том же блаженном неведении. Тщетно ломал голову, тщетно расспрашивал сослуживцев. Они или отнекивались, или улыбались: кто-то, мол, вас обхаживает…

Дальше – больше. На столе к началу рабочего дня всегда лежал теперь букетик живых цветов, обычно незабудок или гвоздик, потом стали появляться бутерброды с сыром или ветчиной. Очень вкусные, кстати. В жаркие дни к ним добавлялся стакан сока, в прохладные – термос с кофе. У нас установилось своеобразное разделение труда: я выпивал и съедал гостинцы и складывал пустую посуду в правом углу, за шкафом, возле ящика с отработанной документацией. Безымянный кормилец наводил чистоту и оставлял новые приношения в левом углу, на отдельном столике, над которым висела схема связи нашего бюро с провинциальными фирмами. Мы ни разу не изменили негласной договоренности. Мой коллега, специалист по электронике, посмеивался: “Вначале проверьте, не отравлено ли. Впрочем, нет, – женщина не отравляет столь явным способом. Она ищет что-нибудь потоньше, позлее…” И с этими словами он запихнул в рот бутерброд с рокфором.

Однажды мне пришла в голову мысль, значительно ускорившая развязку. Заканчивая как-то даровой ланч, я выдернул из тетради чистый листок и написал: “Спасибо”. На утро в бутербродах нашел ответ: “Пожалуйста”. Лед тронулся, и я понял, что разгадка – дело времени. В конце концов, невидимка, по всем канонам, тоже хотел или, вернее, хотела рассекретиться. То, что это женщина, я уже не сомневался. Меня преследовали приемами, которые трудно спутать. Следующая моя секретка гласила: “Большое спасибо”. Ответ обнадеживал: “Пожалуйста. Кушайте на здоровье”. Я буквально просверливал глазами всех женщин, начиная с гардеробщицы, но “рентгеноскопия” не удалась. Тем с большей силой я налег на “канцелярию”. Секретки перестали иметь вид срочных телеграмм и обрели характер деловой переписки с лирическими отступлениями. “Как называется сегодняшнее лакомство, такое необычное и вкусное? В нем, правда, чуть не хватало соли”. – “Пудинг по-шведски. На будущее учту. Раз вам понравилось, обязательно повторю”. – “Кто вы? – спрашивал я через неделю. – Я бы отдал все, чтобы узнать это”. – “Потерпите немного, – уговаривала меня странная незнакомка, – я никак не могу решиться”. – “Ну, хоть как вас зовут?” – “Не будьте нетерпеливы. Поймите мое положение. Дайте мне созреть: я никуда не денусь. Простите, Дик, я старомодна, а впряглась в современную повозку”. Видите, – больной повернулся ко мне, и я вторично заметил в его глазах слезы, – видите, я все ее письма помню наизусть». Он несколько раз судорожно глотнул воздух…