Исповедь уставшего грешника - Андрей Максимов Страница 14

И еще, знаешь, что я тебе скажу? Если бы Антон Павлович писал бы ровно такие же пьесы, а выглядел бы, скажем, как современный бритый качок из фитнесс-зала – мы эти пьесы совсем по-иному на сцену переносили бы. Мы ведь не текст Чехова ставим, мы бесконечно ставим его фотографию в пенсне – фотографию русского интеллигента. Чехов, без сомнения, гений, только он очень ироничный, жесткий и недобрый писатель. К тому же, как я уже говорил, физически довольно крепкий мужик.

х х х

Я лежал на своем матраце и думал о том, что надо бы купить кушетку. В конце концов, я известный режиссер, народный артист, мне почти пятьдесят, я руковожу театром, средняя посещаемость которого одна из самых больших в нашем городе, – и я должен спать на некотором расстоянии от пола. Когда человек умирает, его душа возносится в небо, наверное, поэтому люди решили спать, пусть хоть и на маленькой, но все-таки высоте, чтобы душа постепенно привыкала…

Я смотрел в окно. В окне не было видно ничего, что могло навеять хоть что-нибудь: ни грустного дождя, ни таинственного снега, ни романтических звезд – совсем ничего не было видно в окне. Снизу, с пола, даже дома не светились: только темная, плотная пустота ночи, которая не расширяла реальность, а, наоборот, стискивала ее, уменьшала. Я хотел казаться самому себе маленьким и несчастным, и у меня это здорово получалось, причем получалось вполне себе душевно и радостно.

Я вспомнил, как страдал, когда выяснялось, что я совершенно не интересен твоей маме: мне казалось тогда, что мир рухнул, что я потерял почву, и всякие еще банальности мне мерещились, которые именно из-за своей обыденности и неоригинальности мучили еще больше. Тогда я был несчастен, как говорит ваше поколение, «по жизни», а сейчас – по роли: я печалился, чтобы не испугать своё счастье, которое, понятно, рано или поздно все равно убежит, но зачем же его пугать?

Тогда у меня не было Лизы. А теперь была. Точнее, была настолько, насколько она вообще может быть в чьей-то жизни.

Я посмотрел на часы: два часа ночи. Завтра – репетиция. Актеры, понятно, не сразу приняли моего Чехова, но постепенно свыклись. Особенно после того, как я снял с роли актрису, назначенную на Раневскую. Во время репетиции она двадцать один раз произнесла слово «духовность». Я специально считал. Потом сказал: «Очко. Двадцать один. Поздравляю. Вы выиграли. Приз – ваше свободное время». Я закончил репетицию, выслушал стенания актрисы, назначил приказом другую, которая слово «духовность» не произносила вовсе, ибо не знала его значения. После этого работа пошла куда быстрее.

Завтра репетиция. Я должен быть бодр и энергичен. Мне так говорили учителя: режиссер – это всегда бодрый и энергичный человек, в лексиконе которого нет словосочетания: «не знаю». «Ответить артистам на любой их вопрос: «Не знаю», – это все равно, что дрессировщику сунуть голову в пасть тигра и приказать: «Грызи!», – говорил один из моих учителей.

Я должен быть бодр, энергичен и – в постоянной готовности ответить без раздражения и умно на любую актерскую глупость. А я лежу тут на матраце и с удовольствием страдаю вместо того, чтобы спать.

Тут пикнул телефон: смска! В два часа ночи она могла прийти только от Лизы. Я схватил телефон. Свет экрана ослепил в темноте.

«Я очень тебя люблю. Не злись. Ты мне нужен», – прочел я ослепшими глазами и понял, что завтра я буду таким, каким должен быть режиссер на репетиции.

Мы опять поссорились. Когда это было? Сегодня? Вчера? Какая разница?.. Я не ждал никаких смсок, грустил, и вот…

Повод для ссоры был дурацкий. Лиза, как водится, поехала на гастроли. Она позвонила мне, а вокруг нее перекатывали камни слов отвратительные мужские голоса… Так всегда бывало. Всегда. Иногда у меня получалось не обращать на это внимание, а тут я психанул. Знаешь, что я тебе скажу, сын? Люди слишком часто психуют из-за того, что мир какой-то не совершенный, нелепо как-то он устроен. Не, ну, правда: я тут, на своих репетициях, а она – там, разгребает камни мужских голосов… Красивая, тонкая, талантливая, умеющая восхищать, со своей короткой черной стрижкой и огромными умными глазами… Умные глаза – это самое сексуальное, что может быть у женщины, во всяком случае, с точки зрения седого мужчины.

И вот, она – там, а я – тут. Ну, разве можно спокойно пережить эдакую нелепость мира? Только не надо мне, пожалуйста, говорить: мол, что ж поделать?.. тут же ничего не изменишь, мол… не хочешь же ты погубить ее карьеру, мол?.. При чем тут всё это? Она там, а я – тут. Как же можно не психануть?

Глаза привыкли к свету телефона. «Я очень тебя люблю. Не злись. Ты мне нужен», – еще раз прочел я. Бог мой, влюбленный – он еще хуже ребенка: ребенок верит все-таки не всем словам, а влюбленный – всем, которым хочет верить.

Я прочитал смску в третий раз, написал в ответ какую-то романтическую ерунду, положил телефон и спокойно уснул – как человек, у которого в жизни все в порядке.

В жизни мужчины, который не исключает, обязательно появится женщина. Все-таки, наверное, безлюбье – противоестественное состояние человека, и человек, как может, старается его изменить…

Она подошла первой. На ней было надето узкое красное платье, в руке – стакан апельсинового сока. Сочетание красного с желтым выглядело отвратительно. Но надо всем этим «светофором» светились ироничным любопытством умные черные глаза. Стоило их увидеть, и все остальное переставало иметь значение.

Она сказала:

– Здравствуйте. Как ваши дела? Вы не скучаете?

Она говорила так, будто мы знакомы. И я подумал: а может, мы, действительно, знакомы? С кем только не перезнакомишься за свою жизнь!

Чем она останавливала? На что стоило посмотреть прежде, чем опустить взгляд на вполне себе красивую грудь? Черные глаза? Конечно… Но было ещё одно… Как же его назвать? Как описать? От ее взгляда, от всей ее фигуры, от поворота головы, от взмаха рук шла какая-то испуганная нервность, которая, как правило, и отличает талантливых женщин…

Я ненавижу тусовки, потому что совершенно не знаю, что на них делать, и не понимаю, как себя вести. У меня складывается ощущение, что на сборищах этих я не сам себя веду, а меня ведет некая неприятная, но мощная сила. Раньше, когда мы ходили вместе с мамой, все получалось как-то проще: мы с ней тихонечко всех обсуждали, получалось даже занятно и смешно… Но с тех пор, как она стала вести абсолютно свою, подчеркнуто самостоятельную жизнь, ходить на эти тусовки стало совсем невыносимо.

Поэтому в последнее время я захаживал лишь туда, куда надо было зайти обязательно. Это сборище было как раз из таких. Один раз в год мэр собирал деятелей культуры, дабы сообщить: как он нас всех любит; как нуждается город в нас и как жаль, что он не может удовлетворить все наши материальные запросы, но будет, разумеется, очень стараться. Не прийти сюда означало бросить начальству некий неясный вызов, а вызовы я бросать не люблю, тем более начальству…

В правой руке она держала стакан с отвратительно желтым соком, а пальцами левой нервно выстукивала мелодию на собственной ноге. Пальцы у нее были очень красивые – длинные, тонкие, с ухоженными ногтями… Пальцы у женщины, скажу тебе, сын, так же важны, как обувь у мужчины – они о многом могут сказать.