Хочешь, я тебе Москву покажу?.. - Аркадий Макаров Страница 14

Вот так и попала к нам в колхоз боевая подруга Светка. Списали контуженую лошадь на гражданку. А тут – гроза. Гром над ухом. На этот раз гроза сухой оказалась, дождя так и не дождались.

Директора тоже оглушило, но он на своих ногах добрался до дому, а Светку во рву озверевшие собаки потом на клочки порвали.

Юхан сам не свой ходил. Грыз на пальцах ногти, загнанным зверёнышем на директора-выдвиженца посматривал, всё к голенищу тянулся, где у него финка покоилась. Потянется, бывало, вытащит эту узконосую щучку и всаживает по рукоять в землю, и всаживает.

На оставшихся лошадей теперь стал своё зло срывать: чуть что – матерится по-чёрному и за кнут берётся. А раньше кнут только для острастки поднимал.

Однажды он перевозил с бабами на склад со станции удобрение. Дождь, грязь, Дорога раскисла. Мешки тяжёлые, неподъёмные, лошадь за день устала, а тут тот самый ров, где Светкины кости мокнут.

Лошадь в упряжи, как в удавке, шею тянет, а ноги в грязи на выезде из лога разъезжаются. Никак подъём не осилит. Юхан её кнутом стегает, а она только кожей подёргивает и ногами вхолостую перебирает.

Телега – по осям в трясине! Юхан матерится во всех ипостасях. Бабы, кто с ним рядом был, уши затыкают. На что привычные к таким делам, а и то не выдерживают.

Юхан тянет лошадь за уздцы, а она ни в какую. Он – стегать её по морде. Бесполезно! Мишка от отчаяния возьми и впейся зубами ей в губу. Лошадь шарахнулась назад, оглобли пополам, а губа у лошади вся в крови провисла. Прокусил Юхан со зла губу своей помощнице. Такая, видно, злость у него накопилась за всю его короткую и такую неласковую жизнь, что осталось только зубы сжать…

А тут к нам в село, как на грех, цыгане понаехали. Говорливые, цветистые все, как луг по весне. Палатки, кое-как латанные-перелатанные, на той стороне, где буграми земля горбится, поставили, и хозяйничать начали. Много палаток. Целый табор. Село большое – кому крышу починить, кому посуду-вёдра паять, кому таганы да ухваты ковать. Побирались тоже… Но жили.

Каждую весну наезжали, гостились почти что до первых морозов, а потом исчезали неизвестно куда.

За нашей небольшой речкой с гордым названием Большой Ломовис такой заливной луг был: уйдёт полая вода в берега, а в бочажках, где карасиная молодь задыхаться начнёт, вдруг на толстеньких ножках цветы любопытные поднимутся. Цветы яркие, а долго не живут. Нарвёшь от безделья букет, последний цветок вставишь, а уж букета и нет, весь распался, цветы головками вниз поникли, свяли, как сиротки какие…

Юхан пристрастился к цыганским коням. Хорошие кони. Гладкие. Холки замшевые, так и просятся погладить. Но чужих, очень уж любопытных, к себе не подпускали. Паслись вольные, не стреноженные. Головами кивали, словно молча разговаривали о чём-то.

Чужих не подпускали, но от Мишки Юхана не шарахались. Подойдёт, бывало, Юхан на цыпочках, протянет сбережённый сладенький кусочек сахарку, глядишь, и потянется какая-нибудь лошадка к Мишкиной ладони.

Цыгане Юхана от себя не гнали – мальчишка, что с него возьмёшь? Хоть и матерится по-чёрному, но свой: лошадей любит, в рубахе порванной, грязной, с лицом загорелым и обветренным, в сапогах кожаных. Цыган, да и только! Пусть поиграет, побалуется…

Мы от зависти только языками цокали: надо же, как везёт Юхану!

Хотя тот был гораздо старше нас, но все мы считали его своим сверстником.

Одна крутогривая коняга так полюбила Юхана, что, когда он к ней подходил, опускалась перед ним на передние ноги, приглашая мальчишку покататься верхом. И Юхану цыгане позволяли проскакать туда-сюда у подножья «бугров», этих бондарских гор, изрезанных вдоль и поперёк оврагами, заросшими всякой всячиной. Горы невысокие, метров тридцать-пятьдесят, и тянутся вдоль села на той стороне реки на многие километры. Геологи когда-то обнаружили в них богатые залежи редкого металла циркония, но разработку почему-то потом свернули. Говорят – радиоактивность большая.

В середине лета цыганский табор справлял свадьбу. Молодые венчались в нашей церкви, которая уже была открыта для богомольцев нашего района и красила издавна своим звёздным куполом старинное степное село.

Свадьба проходила шумно, но без мордобития, как испокон водится у нас, русских.

Мы – бондарские мальчишки, сплошная безотцовщина, шмыгая носами, с завистью смотрели на большие прокопчённые котлы возле шатров, в которых вываривались в молоке большие куски мяса. Мы всё удивлялись: разве можно варить мясо в молоке? Всё это и по отдельности вкусно. Зачем мешать полезное с приятным?

Стоял тёплый вечер. Вокруг большого костра сидели бородатые люди, и пили красное непонятное для нас вино. Куда бы ни шло, если б водка или самогон, а здесь бабья кислятина!

Цыгане шумели, хлопали ладонями по пыльным хромовым сапогам, что-то кричали друг другу в лицо, и снова пили вино. Женщины большими рогатыми вилками вынимали мясо, наливали в оловянные плошки горячий из молока бульон и подавали туда, в круг.

В стороне от палатки, от шумного веселья вокруг костра, стояла большая повозка с поднятыми вверх оглоблями и крытая наподобие балдахина цветастой яркой материей, или то были просто цыганские шали, а может, и юбки.

Мне тогда показалось, что цыгане после стирки развесили на оглобли сушить свои одежды и ковры.

Дети, много детей совсем никакого возраста и чуть постарше, ползали, шмыгали между ног взрослых, а кто-то отбивал коронный цыганский перепляс, суча босыми пятками и выбивая пыль из-под ног.

Из палатки-шатра доносился слабый плачущий голос скрипки, но он тонул в общем невообразимом шуме, и был почти не слышен.

Невесту я не припомню. Цыганки все на одно лицо, в больших бесчисленных юбках, и в памяти у меня не остались. Помню только молодого цыгана, чуть постарше Юхана, наверное, жениха, к которому многие тянули руки и тоже хлопали его по голенищам чистых лакированных сапог. Чуб цыгана свисал чёрной тяжёлой волной над правым виском и нет-нет, да и застилал ему один глаз. Тогда цыган вскидывал голову, густая прядь волос откидывалась назад, и он становился, похож на молодого коня с длинной гривой, разом поднятого на задние ноги.

Юхана среди нас не было. Не было его и у цыган.

Мы, потоптавшись вокруг и около, почёсывая цыпки на ногах, перешли по мелководью речку и, как горох из горсти, рассыпались по домам.

А ночью была гроза. Ураганный ветер, ломая хрупкие ветви осокоря над нашим домом, царапал крышу, стучал деревянными молотками по окнам, завывал в трубе истошно и страшно.

Огромный высверк молнии, длящийся одно мгновение, навсегда отпечатал в моём мозгу то скудное пространство избы, где я, превратившись в маленький сгусток плоти, страстно молил Бога на своём детском языке, чтобы нашу семью обошли несчастья, и беды. И конца моим молитвам не было…

Та грозовая ночь тогда наотмашь снесла крышу нашего дома, и долгое лето отец чинил и выкраивал из скомканного железа новую, застилая от дождя потолок всем, что попадало под руку.