Счастливый брак - Рафаэль Иглесиас Страница 14

— Ангедония, — повторил ассистент великого человека и сделал пометку у себя в блокноте.

— Да, — подтвердил Энрике и добавил, очевидно решив придать беседе более непринужденный характер: — Знаете, самое смешное, что именно так вначале предполагалось назвать «Энни Холл». Вуди Аллен хотел назвать фильм «Ангедония». И что бы вы думали? Они решили, что никто не пойдет на фильм с таким названием.

Маргарет с готовностью приняла пас. С извиняющейся улыбкой она пояснила:

— Мой муж работает в кино.

Свита, разумеется, тут же заинтересовалась.

— В самом деле? Чем же вы занимаетесь? — спросил ассистент, а оба студента уставились на Энрике так, будто у него были все ответы к тестам, которые им предстояло сдать на следующей неделе.

— Я пишу сценарии. — Энрике пожал плечами, изобразив смущение.

— Сейчас как раз идут съемки по его сценарию, — подхватила Маргарет. — Правда, в Торонто, но скоро они переберутся в Нью-Йорк, не так ли?

— Да, недели через три они будут снимать в соседнем квартале, — пробормотал Энрике, глядя в пол.

Маргарет пыталась поразить всех еще сильнее, перечисляя состав съемочной группы, но иракец перебил ее.

— Довольно болтовни, — приказал он своей команде, а затем требовательно обратился к Маргарет: — Откуда вы знаете, что вас взяли только для того, чтобы сформировать группу?

— Я спросила, — ответила Маргарет, издав и тут же подавив довольно громкий смешок. — Если вы спрашиваете, они обязаны вам сказать.

Все еще хмурясь, доктор на каблуках повернулся к Энрике:

— Это вы подсказали ей, что можно спросить?

— Нет, — ответил Энрике. — Маргарет прочитала соглашение и сообразила, какой вопрос надо задать.

— Вот так вот и спросили? — Он резко обернулся к Маргарет, и довольная улыбка внезапно осветила его темноглазое лицо. Теперь врач смотрел на нее с чувством, близким к восхищению. Смотрел так долго, что Маргарет, успокоенная его взглядом, вновь разразилась стаккато смеха. — Вы умная женщина, — наконец произнес он.

Маргарет просияла:

— И еще я очень хороший, готовый к сотрудничеству пациент. Честное слово. Я буду очень послушной. Обещаю. Буду делать все, что скажете.

— Вот и хорошо, — с комической важностью кивнул он и обратился к своей свите: — Слышали? Вот это мне нравится.

— Я буду послушной, — продолжала Маргарет, — но лишь в том случае, если то, что вы будете со мной делать, действительно может мне помочь.

Удлиненное лицо врача расплылось в широкой улыбке:

— То есть вы станете слушаться, только если будете со мной согласны, так?

— Совершенно верно, — подтвердила Маргарет, и все присутствующие расхохотались, как бы благодаря ее за эту насмешку над смертью и страданиями.

Это была последняя победа Маргарет и Энрике, в последний раз им удалось завоевать симпатию очередной из многочисленных врачебных команд. Очаровав своего нового врача, Маргарет внезапно извинилась и бросилась в ванную. Ей нужно было избавиться от скопившейся желчи и воды, которую она выпила за последние три часа. Через тонкую дверь отчетливо было слышно все, что происходило. Медики, обсуждавшие, с чего начать лечение Маргарет, прервали беседу, прислушиваясь к устрашающим звукам безудержной рвоты. Из двухмесячного опыта Энрике знал, как это бывает: она стоит, наклонившись, с открытым ртом, жидкость — наверное, целые галлоны жидкости — извергается фонтаном. Иракец спросил:

— Как часто ей приходится это делать?

— Каждые четыре часа. Ее желудок совершенно не опорожняется. Вот результаты обследования.

Энрике протянул врачу отчет об изнурительном тесте, на котором настоял предыдущий гастроэнтеролог, чтобы доказать, что повторяющаяся рвота Маргарет не является сверхчувствительной реакцией на химиотерапию. Тогда ее накормили омлетом, напичканным изотопами, чтобы можно было следить за продвижением пищи, и затем каждый час повторяли сканирование, чтобы увидеть, уходит ли хотя бы часть пищи из желудка. Четыре с половиной часа Маргарет корчилась от боли и стонала, пытаясь удержать в себе радиоактивный завтрак. Наконец рентгенолог увидел, что пища никуда не сдвинулась, и согласился, чтобы ее вырвало. Так завершились два месяца врачебного скептицизма.

Врач склонился над отчетом и затем объявил:

— Завтра с утра первым делом мы должны установить ЧЭД. Она не может больше так жить. Это просто опасно.

С того благословенного, принесшего облегчение дня прошло долгих четыре месяца, таких страшных, что по сравнению с ними предыдущие годы лечения казались безмятежными и полными надежды. Та бесстрашная девичья дразнящая манера поведения, с помощью которой Маргарет очаровала знаменитого врача, бесследно исчезла. Маргарет, прятавшаяся в объятиях Энрике, забивающаяся поглубже в ложбинку на кровати, без макияжа, без парика, с полупрозрачной от истощения кожей, с лихорадочно блестящими глазами, расширившимися и от отчаяния и от медикаментов, в больничной рубашке, на которой тут и там виднелись коричневые пятна от антисептика, а кое-где — от крови, эта ангедоничная Маргарет убеждала своего врача, что, несмотря на все ее мужество, самообладание, волю, настойчивость, уступчивость и готовность поверить, у нее не осталось сил. Эта Маргарет, готовая принять смерть, очень отличалась от той, прежней.

— Хорошо, я пока вас оставлю, — сказал врач, не желая признавать поражение. — Сегодня вы еще здесь, так что завтра мы сможем погово…

— Нет! — закричала Маргарет. — Пожалуйста. Я больше не могу об этом говорить. — Уткнувшись лицом в плечо Энрике, она всхлипнула. — Я не могу больше, я не могу, не могу, — повторяла она снова и снова в истерическом приступе отчаяния.

Сойдя с возвышения, доктор неуверенной походкой побрел к выходу. Поймав взгляд Энрике, он тихо, но твердо сказал:

— Мы еще поговорим.

Энрике хранил молчание, пока великий человек излагал свои доводы: Маргарет была права и аргументы доктора не подтверждались фактами. Но когда она перестала всхлипывать, он, вручив ей свежие салфетки взамен использованных, не удержался:

— Маг, возможно, в том, что он говорит, что-то есть. Ты можешь остаться на ППП еще один месяц и попробовать еще одну дозу…

Маргарет в ужасе отпрянула от него, словно это было самое страшное, что он сказал ей за всю их совместную жизнь.

— Пух! — сдавленно простонала она. — Пух! Пух! — повторяла она самое глупое, самое интимное, самое ласковое из всех нежных прозвищ, которые она ему когда-либо давала. — Ты должен мне помочь! — Задыхаясь от нахлынувших эмоций, она хватала ртом воздух. — Я не могу пройти через это без тебя! Одна я не справлюсь! У меня нет сил им противостоять! Ты должен, ты должен бороться с ними вместо меня! Ты должен помочь мне умереть! Прости меня, прости, пожалуйста, прости. Я знаю, это несправедливо. Я знаю, что слишком много взваливаю на тебя…