То, что бросается в глаза - Грегуар Делакур Страница 14

Жанин Фукампре встретила взгляд Артура; она грустно улыбнулась, сдерживая слезы, и шепнула:

– Она же разговаривает, она хотя бы с тобой разговаривает.

Артур Дрейфусс осторожно положил руку на плечо матери, точно воробушек присел. Она не шевельнулась. Он был до крайности взволнован; злился на себя, что не навестил ее раньше, что все откладывал этот визит – то мешала смена масла, то технический контроль, то грязные свечи мотоцикла; да что говорить, те, кого мы любим, у нас всегда на последнем месте; он вдруг осознал всю тщету, глядя на мать, блуждавшую теперь в краях эфирных, краях опасных, понял, какой он плохой сын, и стыд кинжалом пронзил его сердце.

– Я пришел поздороваться с тобой, мама. Узнать, как ты себя чувствуешь. Я тебе много чего расскажу, если хочешь. Скажу, как я живу, если хочешь, если это тебе интересно. И кое с кем тебя познакомлю. (…) Я немного подожду с тобой папу. – При этих словах Лекардоннель Тереза тихонько повернула голову к сыну. И улыбнулась. Убогое счастье: между ее губ зубов не хватало через один, а устоявшие были воскового цвета. Это был шок. В сорок шесть лет Лекардоннель Тереза стала старухой, изнуренной, дряхлой. Инке, доберман-убийца, продолжал пятнадцать лет спустя терзать ее сердце, ее нутро и ее душу.

Но внезапно ее злая улыбка сменилась улыбкой восторженной. Улыбкой наивного ребенка, деревенского дурачка: ее дрожащий палец указал на стоявшую в двух шагах Жанин Фукампре, и срывающимся голосом она воскликнула:

– О, смотри, Луи-Фердинанд, тут рядом с тобой Элизабет Тейлор! Какая красивая… Какая красивая…

Элизабет Тейлор тихонько приблизилась, опустилась на колени перед сорокашестилетней старухой и, взяв ее руки в свои, поцеловала их.

* * *

Они приехали в Сент-Омер, как раз когда муниципальная библиотека закрывалась. Жанин Фукампре запрыгала козочкой, увидев свою тетю, расставлявшую книги на полках в секции для юношества. Роальд Даль [50], Грегуар Золотарев [51], Джером К. Джером; она бросилась к ней, и бездетная библиотекарша раскинула руки с великолепным, и радостным, и громогласным Жанин!

Артур Дрейфусс печально улыбнулся, вспомнив о своей матери, заточенной в истерзанном теле, сидящей на скамейке в доме скорби; о своей матери, которая его больше не узнает и никогда не осчастливит великолепным, радостным и громогласным Артур!

После объятий а‑ля Лелуш (Моя маленькая Жанин! Шабадабада, тетя! Шабадабада!), Жанин Фукампре протянула руку к Артуру Дрейфуссу. Познакомься, тетя, это Артур. Тетя состроила лукавую гримаску, и Жанин Фукампре слегка покраснела: мой друг, тетя, Артур Дрейфусс. В тот самый миг, когда это имя было произнесено, гримаска библиотекарши исчезла, рот дернулся, раскрывшись большим «О», и из него вылетело едва слышное имя друга: Артур Дрейфус. Вы Артур Дрейфус? Библиотекарша была, казалось, на грани обморока. Артур Дрейфус? И она удалилась мелкими нетвердыми шажками. У Артура Дрейфусса заколотилось сердце. Что он такого сказал? Она приняла его за другого? Он напомнил ей что-то плохое? Затаенную боль, тени прошлого? Ложь самой себе? Тут ему вспомнился парижанин из кемпинга Гран-Пре (у которого одна шина белого «Сааба 900» 1986 года и другая – прицепа «Caravelair Venicia 470» – четыре койки – так некстати и одновременно лопнули), парижанин этот рассказывал каждому встречному, что его жена похожа на Роми Шнайдер, так похожа, что ее то и дело останавливают на улице, чтобы восхититься этим сходством, да вот, не далее как сегодня утром местная парикмахерша, мадам то ли Плюмар, то ли Плакар, и это замечательно, потому что сам он считает немецкую актрису самой талантливой, самой блестящей и самой красивой женщиной всех времен, а ПП на это спросил его, что же он тогда делает в убогом прицепе, в задрипанном кемпинге, в сырости и тучах комаров, где еще и шины таинственным образом лопаются, ведь если она так хороша, эта Роми Шнайдер, то он, ПП, увез бы ее отдыхать под пальмы или фламбуаяны, в голубую лагуну, где она купалась бы голой, мсье, на зеленые острова с прохладными водопадами; в воде / отсвет любви, прошептал Артур; потому что если наружность для вас так много значит, продолжал ПП, надо ее уважать, надо ей потрафлять, надо ей лгать, надо, чтобы все было красиво вокруг нее, мсье парижанин, как ларец, ага, вот что я думаю. И тогда задетый парижанин показал фотографию своей жены на экране мобильного телефона, и ни ПП, ни Артур Дрейфусс, ни даже жена нотариуса (которая зашла справиться, здесь ли ПП, или, точнее, нет ли его) не узнали на маленьком экранчике Роми Шнайдер. Скорее Дениз Фабр [52], только моложе! – воскликнула жена нотариуса, или Шанталь Гойя [53]без волос, добавил ПП, заметьте, есть и что-то от Мари Мириам [54], так, на беглый взгляд, и парижанин поспешно спрятал телефон в карман, вы неправы, сказал он, она очень на нее похожа, даже мсье Жипе из кемпинга это заметил.

Библиотекарша вернулась. Она протягивала какую-то книгу, глаза ее блестели. Руки слегка подрагивали. Вы тот самый Артур Дрейфус [55]? – спросила библиотекарша, и Артур Дрейфусс открыл глаза.

Нет.

Хоть на очень короткий миг затуманил ему разум искус иллюзии; нет. Я не тот Артур Дрейфус, в моей фамилии два с, и я автомеханик; мои руки / слов не творят. Жанин Фукампре подошла, взяла книгу. Что это? Тут тетя улыбнулась, извинилась за свою ошибку, однофамилец, я сглупила, подумала на минутку, что вы – это он, что вы можете быть им, что входите в роль ваших героев, механик, конечно, изучаете жизнь для нового романа, мне очень жаль. Да о чем вы говорите? – снова вмешалась Жанин Фукампре, на сей раз гораздо громче. Я так давно мечтаю познакомиться с писателем, продолжала тетя, настоящим, не обязательно известным, но они сюда не приезжают, городок у нас маленький, слишком далеко, слишком сыро, нет бюджета на командировочные расходы, только на обед, и то меньше пяти евро, даже на дежурное блюдо не хватит, так жаль, сандвич продают дороже, чем книгу карманного формата, я понимаю, есть надо, но ведь надо еще и мечтать, здесь выпадает шестьдесят сантиметров осадков в год, средняя температура ниже десяти градусов, а керамика музея Санделен давно всем глаза намозолила, другое дело писатель, вот где мечта, слова обретают изыск, и серые будни, дождь и десять градусов вдруг становятся поэзией.