Большой Гапаль - Поль Констан Страница 14

— Вот уж не думаю, — возразила Эмили-Габриель, — мы живем с этим словом со дня основания мира и проживем с ним до конца, который не так уж далеко.

— По эту сторону стены его уже больше не употребляют.

— Зато по эту сторону мы ставим его превыше всех остальных.

— Но нас много, и мы больше не слышим его!

— А нас мало, и мы желаем защитить его! Ах, довольно, мы все равно не поймем друг друга, мы разговариваем на разных языках. Мне жаль, ваше лицо очаровательно, история трогательна, мы могли бы стать подругами.

— Так давайте станем, прошу вас, — взмолилась Жюли, вновь упав на колени.

— Но к чему вам эта странная дружба особы, ни единого слова которой вы не понимаете?

— Я понесу ее с собой в мир, я буду представляться вашей подругой, и меня станут уважать.

— Так возьмите мою дружбу как предсмертное причастие и не забудьте напомнить о ней Господу Нашему в день Апокалипсиса, пусть она послужит вам пропуском!

Улитка, разделявшая, по всей вероятности, мнение Жюли относительно радостей света, воспользовалась этой длинной беседой, чтобы ускользнуть из монастыря Аббатисы, но Эмили-Габриель совершенно о ней забыла; по пути домой она думала о том, что только что услыхала, и на сердце у нее было тяжело.

— Что с вами, Дочь моя? — спросила София-Виктория, уже встревоженная ее отсутствием и начавшая ее искать.

— Мне грустно.

— И в чем причина вашей грусти?

Неопределенно взмахнув рукой, Эмили-Габриель показала в глубь сада. Внезапно она вспомнила про улитку и при мысли о том, что ничего уже нельзя сделать, опечалилась еще больше.

Быстрым взглядом Аббатиса окинула стену и дыру в ней, в одно мгновение ей все стало ясно: по мелкому песку аллеи тонкий след улитки шел вдоль стены и приводил как раз к тому пролому, за которым притаился дьявол. Это ее вина, она же обещала никогда не оставлять девочку одну, но ей все-таки пришлось покинуть ее на минуту.

— Я понимаю вас, — произнесла она, — там, по ту сторону, много подлости.

— Несчастные сироты, — начала было Эмили-Габриель.

— Умоляю вас, — оборвала ее Аббатиса, — будь это так, они представляли бы хоть какой-то интерес! Там же только богатые мещанки и неблагоразумные дочери аристократических семейств сомнительного происхождения, их собрал здесь Коадьютор, отдав под покровительство нашей Настоятельницы, чтобы они не толпились у наших стен, а устроили себе свой маленький Сен-Сир. Представьте себе этих девиц, которых воспитывают в страхе перед Богом, мучая длинными чудовищными проповедями, вызывающими лишь сожаление о мирской суете, о которой они грезят, сидя над жалким вышиванием или во время своего убогого музицирования, и в то же время ум их не получает сведений, необходимых для формирования правильных суждений.

— Герцогиня! — воскликнула Эмили-Габриель, пронзенная внезапным воспоминанием, — это же Герцогиня!

И взмолилась:

— Спасите их!

— Я не могу, Дочь моя, они принадлежат Коадьютору. Он содержит их, это объект его благотворительности, которой он кичится при дворе, где весьма ценят подобного рода глупости, они нынче в моде. Сейчас во всем королевстве не найдешь места, где бы не появлялись такие воспитательные дома. Я вынуждена участвовать в подобных проектах, но стараюсь свести свое участие к минимуму, и это я-то, которая мечтала, чтобы в монастыре вообще не было монашек! Представьте себе, собрать здесь пансионерок, которые мне представляются хуже, чем любая монашка!

— Но это же дети!

— Не все дети хорошо пахнут! Как вы себе это представляете; думаете, раз я вас люблю, я смогу полюбить и их тоже? Вас я люблю, а их ненавижу.

Одним словом, — продолжала Аббатиса, — я дала дом, предоставила монахинь и предпочла, чтобы мой вклад этим и ограничился, а у меня стали просить мой собственный дом и моих собственных монахинь! Эти несчастные девочки для такого не созданы, правила нашего ордена предусматривают, чтобы мы собирались вместе лишь для спасения душ. Монахини самого благородного происхождения отбеливают их молитвами, а наши послушницы начисто отмывают их с помощью золы и проточной воды. Их репутация высока настолько, что самые благородные господа приносят им свое белье для стирки, предпочитая их голландским прачкам, чье искусство достигло совершенства. Подумайте, могут ли они со своими щетками, тазами и утюгами воспитывать или обучать барышень, чье белье они стирали всего несколько месяцев тому назад! Они продолжают их обстирывать; это все, чего удалось мне добиться у господина Коадьютора; пусть одежды пансионерок будут белоснежно-белыми, чтобы было видно любое пятнышко. В дни стирок наши монахини предаются этому занятию с упоением и ликованием, ибо в остальное время чувствуют себя не слишком хорошо с этими сорока девочками, которых держат в повиновении из-под палки.

— Надо спасти ее!

— Кого?

— Жюли де П.

— Так вы с ней разговаривали? Что она вам говорила?

— Она мне говорила «путешествие», «любовь», и еще… я даже повторить вам боюсь.

— Дочь моя, ты меня пугаешь.

— «Счастье», Мадам, она противопоставляет его нашей «славе».

— Вижу, — сказала Аббатиса… — Она попросила у вас чего-нибудь?

— Да, Мадам, мою дружбу.

— И вы согласились ее дать?

— Да, но только как пропуск в день Апокалипсиса.

— А она воспользуется ею как пропуском в мир.

— Я поступила плохо, Мать?

— Нет, Дочь моя, — произнесла Аббатиса, прижимая ее к себе.

Она знала, что никогда не следует говорить юным особам, что сердце их обманулось, — это делает их робкими; гораздо правильнее внушать им уверенность и усердие, это необходимо, чтобы победить.

— Но вы испускаете запах, — сказала она, отстраняясь, — которого я не знаю.

Она наморщила ноздри: пот от волнения? Крошечная язва, подтачивающая сердце?

— Это, должно быть, весна виновата, она наступила, а мы и не заметили. Я назначу вам ванну из цветов розмарина, а затем мы отправимся в мою комнату. Мне кажется, в последнее время я слишком много с вами разговаривала и слишком мало ласкала.