Дорога домой - Бриттани Сонненберг Страница 14

– «Denn unter Wintern ist einer so andlos Winter, daß überwinternd, dein Herz überhaupt übersteht». – Она хмурится, с трудом переводя: – «Ибо среди зимы… зима так долго длится… что…» – И со вздохом сдается. – Не знаю. Слишком сложно. Что-то о зиме и überstehen… выживании.

– Подходящее стихотворение для оранжереи, – перебивает Элиз, чувствуя себя остроумной.

– Вы откуда? – резко спрашивает женщина.

– Из Америки, – отвечает Элиз.

– Ха! Голливуд! – пронзительно вскрикивает та.

Пока Элиз прикидывает, как бы половчее свернуть разговор? работница достает из кармана секатор и направляется к шпалере, густо увитой ползучей жимолостью, которую Элиз до того не заметила. Женщина отрезает от лозы отросток с шестью бледными, маслянистыми цветками и протягивает его Элиз.

– С вашей Heimat, oder? [28]– спрашивает она с улыбкой, которая лишает Элиз мужества. – От вас исходит этот запах.

– Спасибо, – говорит Элиз, теперь уже напуганная, но сжимает жимолость (на тон бледнее, чем та, что растет в Видалии, на заднем дворе у Эбертов, рядом с оврагом), как будто это билет на самолет домой, и протягивает к женщине другую руку. – Отдайте мне, пожалуйста, письмо к Лизель, чтобы я его им вернула.

– О нет, – невозмутимо отвечает та. – Я оставлю его себе.

– Но…

– Это вас не касается! – восклицает, размахивая письмом, работница, охваченная внезапным приступом гнева. – Как вы сказали, вы – ошибка! – Она успокаивается и отводит глаза. – Простите. Но я тоже ее любила, понимаете? В вашей стране вы скоры на любовь, oder? По-английски о любви говорить легче, чем по-немецки.

Минуту после этой неловкой вспышки они молчат, наконец Элиз собралась уйти. Но женщина заговаривает первой, негромко, почти сама с собой.

– У фрау Кригштайн до болезни волосы были такие же, как у вас. Locken [29].

Она резко протягивает руку к лицу Элиз и щупает один из ее локонов. Несмотря на жару в оранжерее, грязная садовая перчатка женщины, скользнувшая по щеке, холодна, и Элиз ежится, прежде чем вздрогнуть и отпрянуть назад. Ничуть не обеспокоенная, работница улыбается, с такой же угрожающей улыбкой старшие девочки в средней школе изводили Элиз в кафетерии. С пылающими щеками она выхватывает конверт. Женщина вскрикивает, когда тот выскальзывает из ее пальцев, но этим и ограничивается. Секунду они пристально смотрят друг на друга, потом женщина издает горький смешок.

– Вы, американцы. Всегда должны победить, всегда жаждете счастливого конца. Спасители.

– Письмо доставили мне, – ровно произносит Элиз.

– Ein Fehler. Оно вам не принадлежит. Но это не останавливало вас прежде.

Едва завуалированная политическая критика и скучна Элиз, и раздражает ее, и она идет к своему жакету.

– Мне пора.

– Разумеется! – Женщина направляется в сторону другого прохода, берет лопату и принимается яростно обкапывать куст рододендрона. – Идите, идите! Я тоже занята! Мне нужно поддерживать жизнь в пятидесяти садах! А что должны делать вы, Hausfrau? [30]– зло выпаливает она. – В ком поддерживать жизнь?

Обхватив живот, словно защищая ребенка в утробе от подобной злобы, Элиз торопливо уходит, испытывая такое же отвращение к кричаще ярким цветам, как была очарована ими, попав в оранжерею. Она думает, не выбросить ли жимолость у ворот другого сада, но все же сует ее в карман, к письму Дизель.

Когда она оказывается в первом саду, участники пикника уже разошлись, остались только мальчик, бабушка и крошки от торта. Ребенок спит на коленях старой женщины. Та одним взглядом охватывает Элиз и трясет мальчика:

– Los! [31]

Ребенок открывает глаза и с тоской смотрит на Элиз. Она разводит руки, и он приникает к ней, утыкается в шею.

– Es ist kalt [32], – заявляет бабушка, как всегда практичная, и начинает движение, мотнув головой, чтобы они следовали за ней.

Небо розоватое. Элиз чувствует себя усталой, как никогда в жизни. Ей хочется положить голову на стол для пикника, но старуха смотрит на нее и отрицательно качает головой. Элиз вспоминает, что говорила работница в оранжерее о ее слабоумии. «Она ошибалась, – думает Элиз. – Этой старой женщине я доверяю больше, чем себе. – И нащупывает в кармане ее письмо. – Я переведу это письмо. Проведу следующую неделю дома со словарем, пропуская занятия немецким языком, изучая петляющие буквы. Я прочту его вслух Дизель». Это сумасбродная идея, понимает Элиз, но и жизнь так далеко от дома, в Германии, такое же сумасбродство. Вот что значит быть иностранкой: настолько одинокой, чтобы пойти по городу за мальчиком, настолько неуравновешенной, чтобы поверить, будто можешь помочь умершей женщине получить письмо ее матери. Ирония в том, что видения, которых она так жаждала в Видалии ребенком, думая, будто, усердно молясь, обретет, подобно другим, святой свет, голос Христа, так ее и не посетили. Только сейчас, в Гамбурге, где она чувствует себя такой потерянной, сверхъестественное раскрывается, в отрыве от Бога, в насыщенных весенних красках, пульсируя земной любовью.

Бабушка и мальчик ведут Элиз назад по череде садов медленно, словно она выздоравливающий инвалид. Они возвращаются по потемневшим улицам, тускло освещенным и заполненным рабочей толпой и приготовлениями к ужину, то и дело сворачивая, пока не оказываются перед домом, где живут Элиз и Крис. Элиз видит свет в их квартире, Крис, должно быть, дома.

– Tschüß meine Liebe [33], – говорит бабушка (или она говорит «Дизель»?) и щиплет Элиз за щеку.

Мальчик с несчастным видом смотрит на Элиз и неохотно позволяет обнять себя – он сердится, что она уходит. Элиз тоже боится идти, пока бабушка решительно ее не подталкивает и не поворачивается вместе с мальчиком. Элиз прикидывает, не пойти ли за ними, но младенец не хочет и грубо толкается в животе. Впервые Элиз ощущает упрямую волю своего ребенка, противоречащую ее собственной. От неожиданности она вздрагивает, звонит в дверь и медленно поднимается по лестнице в свой сияющий чужеземный дом.