Мистер Ми - Эндрю Круми Страница 14

Очистив, согласно указаниям, кишечник, я отправился в больницу, где мне пришлось изрядно подождать. Больничное время, как возраст собаки, вычисляется по совершенно другой шкале, чем та, что принята повсеместно. Поэтому процедура, на которую достаточно десяти минут, может занять чуть ли не целый день. Но наконец подошла моя очередь, и меня пригласили в кабинет эндоскопии.

— Добрый день! — весело приветствовал меня хирург-манипулятор (чье имя осталось мне неизвестным).

Если бы я не знал, что он врач, я принял бы его за сантехника или директора школы. Он был толст, лыс и улыбался отстраненно дружелюбной улыбкой, как это умеют делать люди, встречающиеся по долгу службы с представителями самых разных слоев населения. Видно, знает толк в виски и играет в гольф, подумал я.

— Так чем вы зарабатываете на жизнь? — небрежно спросил он, что-то записывая на моем направлении.

Я отдал свои брюки сестре, чувствуя, как дрожат руки. Врач приказал мне взобраться на стальной стол для хирургических манипуляций.

— Отлично, теперь засучите рукав.

— Я писатель, — сообщил ему я, когда, лежа на животе, ошутил укол в руку.

— Писатель? — Врач пробормотал какое-то техническое указание сестре и стал объяснять мне, какие действия собирается предпринять. Есть ли у меня вопросы? Нет, вопросов нет. — А какие вы пишете книги? — спросил врач, отойдя к концу стола и исчезнув из моего поля зрения.

Какого он ждал от меня ответа? Представьте себе, что некоего автора просят сформулировать предмет своего творчества в одном предложении и он отвечает, что всю жизнь пишет один-единственный роман о человеке, «которого зовут „Я“, но который не всегда является мною». Сочтут ли это исчерпывающим ответом, хорошей рекламой? Но мы никогда не встретимся с этим автором, потому что Пруст давно умер. Когда я был молод и более склонен к абстрактным и безмятежным влюбленностям, знакомство с Прустом представлялось мне самой прекрасной мечтой на свете, настолько заманчивой, что я был согласен даже на встречу с ним на небесах. Теперь, когда я лучше понимаю смысл высказывания Пруста, мои чувства несколько изменились; однако этого человека, «которого зовут „Я“, но который не всегда является мною», порой можно найти в любом из нас, и он гораздо значительнее автора «В поисках утраченного времени» (единственный и незаконченный роман Пруста, о котором он и говорит в вышеприведенной цитате). В ближайшие недели он будет занимать много места в моих мыслях.

— Какие вы пишете книги? — спросил врач.

Если он сейчас читает эти слова, я могу по крайней мере сказать: «Вот такие же». Я почувствовал прикосновение чего-то холодного и мокрого к своим ягодицам, и врач предупредил: «Я сейчас введу трубку». Наверняка я не единственный человек, который хотел бы знать, что чувствует пассивный гомосексуалист (хотя Пруст, несомненно, это знал).

— Детективы? Триллеры? — Трубка была, однако, не толще пальца и вошла в меня с ужасающей легкостью. Вскоре я ощутил ее глубоко внутри себя. — Вот и все. Расслабьтесь.

Медсестра слегка сжимала мою оголенную руку повыше локтя — возможно, просто для того, чтобы не дать мне дернуться, но этот физический контакт вдруг приобрел для меня огромное значение и оказывал удивительное успокаивающее действие. Казалось, что все мои страхи и волнения сфокусировались, подобно лучам отдаленной звезды, на этом небольшом участке кожи, на который она нажимала с такой умелой нежностью. И я осознал, что за последнее время совсем забыл сладостное ощущение прикосновения.

В аппарате, стоявшем позади меня, что-то пищало и жужжало, а врач время от времени бросал сестре лаконичные фразы. Тем не менее он продолжал допытываться, какие книги я пишу, словно, сосредоточившись на посылаемых аппаратом сообщениях, забыл, что уже сделал все рекомендуемое для того, чтобы «подготовить пациента». Если мои занятия сколько-то и интересовали врача, углубившегося в мою толстую кишку, то лишь в той мере, в какой они способствовали расслаблению моих мышц в то время, как он бродил по коридорам организма, представавшим его взору на экране, который я не мог и не хотел видеть, словно банальные объявления о продаже квартир в местной газете.

Я мог бы рассказать ему о своих академических трудах, о своих исследованиях, о конференциях, на которых я присутствовал, вроде недавней конференции в Праге, где я обсуждал Руссо со своим другом Дональдом Макинтайром. Но эти занятия не давали мне права называться писателем. Назвав себя писателем искусному картографу моего кишечника, я имел в виду свой роман, нечто вроде хобби, которое, как я надеялся, даст мне передышку от более серьезных занятий.

— Исторические романы, — сказал я.

— В самом деле? — вежливо спросил он в ту самую минуту, когда оптоволоконный питон в процессе исследований ткнулся в очередной изгиб моего кишечника. — А на современные темы никогда не думали писать?

Я не хотел вдаваться в этот вопрос, не желая, чтобы врач отвлекался от своего занятия.

— Думал, — сказал я, сосредоточив всю любовь к своему телу и весь страх за него на маленьком участке кожи, на котором рука сестры по-прежнему лежала как благословение.

— Когда-нибудь вы, наверное, запечатлеете этот эпизод в одной из своих книг, — сказал врач.

— Очень может быть, — отозвался я. Что, как видите, и случилось.

— Ну вот и все, доктор Петри, — произнес он вскоре, хотя тогда мне показалось, что прошло очень много времени. Ему оставалось только произвести процедуру, напоминавшую сматывание нескольких ярдов садового шланга.

— Что-нибудь увидели? — спросил я, когда он закончил. Почему-то я чувствовал изнеможение и одышку. Кажется, он начал объяснять, что потребуется еще рентгеновский снимок, может быть, даже не один, и несколько анализов. Постепенно я понял, что он ничего определенного не обнаружил и что мне предстоит продолжение карьеры подопытной свинки. Как победитель в первом раунде телевизионной игры, я получил право участвовать в следующем. Но я-то знал настоящую причину своего заболевания. Вернее, я знал причину своей депрессии и, следовательно, болезни, которой мое тело пыталось меня от нее отвлечь.

Руссо только во втором томе своей «Исповеди» признается в постыдном поступке (краже голубой ленты, которую он свалил на ни в чем не повинную служанку). Воспоминание о нем ныло и болело у него внутри, как распухшая почка, пока наконец не заставило его написать эту необычную книгу. Я не стал ждать так долго, не стал отгораживаться от истины, от банального факта, который давно уже мучил меня, дергал изнутри, словно пытаясь оторвать старую этикетку, грыз какую-то перепонку, скрытую в моих внутренностях, и который заключался в том, что уже больше года я был томительно и безнадежно влюблен в свою студентку.

Она приходила ко мне каждый четверг — сначала в группе, состоявшей из нескольких человек, но если кто-нибудь из группы переставал посещать мой семинар, я не пытался его вернуть. Поначалу предполагалось, что мы будем обсуждать краткий курс лекций, прочитанный мною этому потоку, однако постепенно семинар превратился просто в беседу, на которую официально приглашались все, но которую никогда не пропускала только моя кроткая Луиза.