Титаника - Патрик Бессон Страница 14

Когда я ее поцеловал, она сказала, что любит меня. Я спросил, правда ли это.

— Нет, но это помогает мне так говорить.

Это не помогало мне слушать подобные фразы, поскольку в коридоре все громче раздавался топот пассажиров, слышались плач детей, стук падающих чемоданов, крики ссорящихся взрослых. Стюарды повышали тон. Один из них постучал в нашу дверь, потом попытался открыть ее своим ключом, но я предусмотрительно оставил ключ в замочной скважине.

— Ну, так что же? — спросила меня Эмили.

— Вы о чем?

— Начинаем?

— Мы уже начали.

— В таком случае продолжаем.

Мало-помалу ее тело занимало все больше места на постели и заняло ее всю, так что мне оставалось только лечь на нее сверху. Когда через час с четвертью любви я хотел подняться, Эмили удержала меня за руку.

— Останьтесь, — сказала она. — Останемся.

— Нет. Нужно выходить. Я вам напоминаю, что вы — клаустрофоб.

— Моя клаустрофобия уменьшилась. Вы думаете, это потому, что я уже не девственница?

— Корабль начал крениться.

— И пусть кренится. Я закончила. Мы закончили. Вы это знаете.

— А ваша книга?

— Ложитесь снова, Жак. Умрем вместе. Между любовью на час и на всю жизнь нет разницы, кроме того, что в какой-то момент она становится хуже. Я не хочу пережить этот момент.

— Самоубийство по Достоевскому.

— Совершенно верно.

«Как это здорово в глубинной основе — спать с девушкой, которая читала Достоевского!» — подумал я. Я не понимаю, почему, находясь на «Титанике» в момент ее крушения, я не вычеркнул выражение в глубинной основе из своего словаря.

— У меня в кармане есть снотворное тети Августы, — сказала Эмилия.

— Зачем?

— Интуиция. В этом мучении, которое представляет собой жизнь поэта, интуиция — одна из немногих привилегий. Это сильное снотворное.

— Вода в минус один градус — тоже не шутки.

— Она нас не разбудит — мы примем смертельную дозу. Пожалуйста, Жак. Умереть на «Титанике» с французским студентом, который вас лишил девственности, — это идеальная смерть для ирландской поэтессы пятнадцати с половиной лет. Вы не можете мне отказать.

— Вы не имеете права лишать мир вашего гения.

— У мира большой долг по отношению к гениям: к Шуберту, Ван Гогу, Вийону. Это дает нам все права.

— Мне очень жаль, Эмили, — я не хочу умирать. Я не знаю почему. Может быть, потому, что я люблю своего отца и хочу иметь сына, чтобы стать отцом.

— Почему вы плачете?

— Я плачу?

— Не плачьте, мой дорогой. Я понимаю. Моя беда с самого детства — это то, что я все понимаю. Поэтому мне трудно жить. Но сегодня этому конец, и я довольна, потому что закончила свое произведение, что занималась любовью, что сохранюсь в памяти людей, как молния. Не оставите ли мне свою каюту, чтобы я могла умереть? Она лучше моей. И потом, я умру в вашем запахе. Я предпочитаю умереть одна, потому что я так жила, но я не хотела бы умереть девственницей. Нет. Это было бы слишком грустно. Я помогу вам одеться, согласны? Так будет быстрее. Не нужно, чтобы все спасательные шлюпки ушли, оставив вас одного на палубе как неприкаянного.

Она зажгла свет и одела меня так быстро, как накануне меня раздевала Батшеба. Каюта накренялась все сильнее.

— Это смешно? — сказала Эмили.

Я стоял перед ней, готовый выйти.

— Вы очень милый, совсем не тощий.

— Повторяю, Эмили, пойдемте со мной.

— Это меня не интересует. Стать старой поэтессой, какой ужас! Взрослая поэтесса — это уже посредственно.

— Это ваше последнее слово?

— Нет. Моим последним словом будет… Подождите, мне надо найти его. И вы сможете говорить нью-йоркским журналистам, какое было последнее слово Эмили Уоррен. «Освободите Ирландию!» Слишком политично. Нет ничего хуже ангажированной поэзии. Более того, сколько читателей будет потеряно! «Доброй ночи»? Слишком минималистски. «Я вижу свет» — это глупо?

— Да.

— Более того, я ничего не вижу. Или тогда без последнего слова. Не было последнего слова Эмили Уоррен. Когда она умерла, она уже все сказала. А сейчас бегите. Мне пора бай-бай.

Она открыла дверь и вытолкнула меня наружу. Я сделал несколько шагов к лестнице, где толкались пассажиры, неуклюжие в спасательных жилетах. Я услышал, как меня зовут по имени. Обернулся. Эмили, стоя в дверях каюты, размахивала серой тетрадью. Я забыл «Спасение».

Последним словом Эмили Уоррен было: «Кретин».