Роль моей семьи в мировой революции - Бора Чосич Страница 14

Были песни, которые тетки пели как-то странно, вместо слов они издавали звуки, вроде как «Пам-пам-пам!». Мы пели еще одну вещь на непонятном языке: «Аванти пополо, алари скоса, бандьера роса!» – и так далее. Мама сказала: «Это итальянский!» Я спросил: «А разве они не фашисты?» Товарищ Раде Кайнич ответил: «Не все!» Мне больше нравилась песня «Темная ночь», вообще русский язык был легок и понятен, как будто кто-то, сильно пьяный, говорит по-сербски. Я взял старый план города, резинкой стер значки, означавшие «Народную Скупщину», «Военный Музей», «Теннисный клуб «Авала», и нарисовал новые, ранее не существовавшие. Картинки я вырезал из журнала, частично рисовал акварелью, под картинками написал надписи: «Сюда прибежал Вацулич с автоматом на груди и освободил нас!», «Здесь мы с классом чистили снег!», «Дом, в котором я читал стихи о народных героях и солдаты кричали мне ура!» – и так далее. План я повесил на стену, мама сказала: «Чего только не придумает!» Товарищ Абас сказал: «Переход от детства к юности – это как переход от капиталистического образа жизни к социалистическому!» Мама сказала: «Это очень болезненно!» Товарищ Раде Кайнич произнес краткую речь о значении всего этого. Я продекламировал русское народное стихотворение «Падение Берлина», а также свое собственное, которое называлось «Мрак». Мама опять заплакала, но от счастья.

Вацулич получил письмо без подписи, в письме шла речь о сотрудничестве моей семьи с силами врага, а также об аморальном поведении моих теток в отношении немецких солдат. Вацулич положил письмо на стол, тетки зарыдали, дедушка сказал: «Нет!» Вацулич молчал какое-то время, потом сказал: «Не суть важно!» Пришла товарищ в сапогах, расстегнула блузку, потом сказала: «Я написала это лжесвидетельство, я не могла вытерпеть!» Мама сказала: «Бог правду видит!» Потом пили ракию, некрепкую. Вацулич сказал: «Будущее будет совсем другим!» Мама спросила: «Почему?» Тетки сказали: «Бывают мгновения, которые неповторимы, хотя и печальны!» Отец сказал: «Надо подумать!» Дядя сказал: «Эх, спеть некому!» Тетки возразили: «Почему же?» Тетки взяли ноты и дуэтом, без особых ошибок, пропели двадцать четыре этюда Вольфганга Шуберта для двух женских голосов, испуганных. В этот момент все мы были тотально очарованы. Пришли офицеры, один сказал: «Это дело не должно погибнуть!» Другой сказал: «Много еще всяких разбойников шастает по земле то там, то тут!» Между тем я написал стихотворение, которое называлось «Моя космическая работа». В стихотворении я написал: «Месяц, может, красив, матерый, фальшивой монетой плюет нам в лица; а в душе он, собака, хворый, месяц – агитатор в самоубийцы!» Товарищей звали: Эдика, Абас, Курвайбер; меня обзывали – Маяковский, а потом проще – месяц. Этими словами называли меня девушки, те самые, которые советовались с мамой по поводу дружбы со мной. Я написал еще одну поэму с космическим содержанием, в которой я отправляюсь на другие планеты в облике небесного тела, только влюбленного. Мама сказала: «Пора шить длинные брюки!» Учительница музыки, госпожа Сухомирская, ухватила меня за колено и спросила: «Первые, не так ли?» Я ответил: «Первые!» Учительница сказала: «Я подготовлю твое выступление на музыкальном вечере, на котором ты будешь играть творчество Мусоргского, русского гения!» Я сказал: «Согласен!» Один очкарик в канадской куртке сказал мне: «Ты, пес большевистский!» Я ответил: «А ты – засранец!» Дядя показал мне старинную картинку, на которой две женщины хватали друг друга за груди. Я оказал: «Так это когда еще было!» Дядя пожаловался: «Дурак!» Дядю благодаря его красоте сфотографировали для плаката, призывающего к подписке на народный заем, на плакате дядя подписывал формуляр и смотрел в народ, в прохожих на улице. Соответствующие слова проходили через грудь, тем не менее был виден его костюм, весьма заношенный.

Мама написала большое стихотворение со страшными и невозможными сценами сумасшествия, веселия и свободы. Я описал сон, в котором я находился в отцовской грудной клетке. Вацулич написал: «Да здравствует союз рабочих и крестьян!» Дядя сказал: «Все это поэзия!» И еще: «Некоторые люди, даже смертельно раненные, произносят прекрасные стихи или другие слова!» Мама сказала: «Исстрадавшееся человечество!» Тетки в связи с нехваткой ниток прекратили совместную работу над гобеленом «Озеро Блед зимой» и начали работу над картиной из вырезанных газетных заголовков и вражеских цветных фотографий, наклеенных на доску. Картина изображала пейзаж, только совершенно черный. Отец сказал: «Опять портите газеты, причем самые дорогие!» Дядя сделал маленькую гильотину с деревянной фигуркой Адольфа Гитлера, у которого отваливается голова. Дедушка сказал: «Тысячу раз отрубить мало!» И еще: «Сделай такого же Павелича!» Приходили поэты, некоторые из них красили щеки синим или красным. Дедушка сказал: «Вы ж не бабы!» Поэты сказали: «Человеческое тело тоже предмет искусства!» Дядя сказал: «Это точно!» Один солдат утверждал: «Самолет – оружие будущего, и искусство тоже!» Над домом пролетела эскадрилья народно-освободительных пилотов – с фронта домой, а затем биплан русского производства с чемпионом атлетики Драголюбом Алексичем, который, держась за крыло, размахивал национальным флагом. Солдат сказал: «Вот видите!» Я продолжил заполнение ящика из-под мыла новыми фигурками львов, жирафов, английских моряков и домиков из довоенной игры «Село». Я дирижировал, размахивая чернильным карандашом, дедушка спросил: «Что с тобой?» Я сказал: «Дирижирую музыкальной пьесой, которую слышу только я!» Дядя сказал: «Понеслось!» Потом он вытащил губную гармонику и сыграл песенку «О Марице», на гармонике было наклеено изображение ангелочка. Товарищ в сапогах спросила: «Могу ли я приходить в дальнейшем, несмотря на письмо?» Мы ответили: «Можешь!» Товарищ расспрашивала о разных науках рода человеческого, ранее ей абсолютно неизвестных, – например, о штопке. Тетки учили ее гладить, говорить по-французски и не врать. Один товарищ без ноги сказал в пьяном виде: «Как вам не стыдно иметь ноги, когда у меня всего одна!» Дедушка сказал: «Не стыдно!» И еще: «Это везение!» Одноногий товарищ, в остальном весьма красивый, сначала декламировал любовные стихи, потом сказал: «Ебать я хотел твое везение!» Я был того же мнения. Вацулич всему этому благосклонно улыбался; он походил на свою фотографию, на которой он тоже улыбается. Мама сказала: «Кому делать нечего, пусть мне шерсть перемотает!» Дядя сказал: «Мне надо идти на представление, на котором я демонстрирую чревовещание и другие виды искусства, которые призваны развеселить раненых!» Я играл однажды перед ротой «В бой, в бой», очень старую песню, рота шла по мосту на фронт. Ночью я переписывал какие-то списки, в списках были имена людей подозрительных и неизвестных, подлежащих аресту. У этих людей были очень странные фамилии – например, Штрбецкий, в то время как другие были совершенно обыкновенные – например, Петрович. Мне сказали: «Вот видишь, никакой разницы!» Товарищ без ноги отстегнул свой протез, бросил его перед плитой и сказал: «Хорошо вам смеяться!» Дедушка поднял деревянную ногу и сказал: «Время сейчас такое!» Мы занимались исключительно серьезными делами, но больше всего любили пение, декламацию, новые игры. Дедушка сказал: «Ты никогда не повзрослеешь!» Тетки сказали: «Он гениальный ребенок, а каким вырастет – неизвестно!» Мама вставила: «Не дай Бог!» Я на все это смотрел как на шутку. Потом пришел отец и сказал, что одного товарища убили бутылкой в трактире за песню о командире Саве. Товарищ без ноги напялил протез, но никуда не пошел.