Вчера - Василина Орлова Страница 14

Серый служил. В Украине служал на полгода меньше, чем в России. Сперва хлопец ох как не хотел в армию.

— Сына, — увещевала тетя Ганна, — куда ж ты денешься? Нет у нас денег даже отсрочку тебе сделать.

— Государство не спрашивае, — вступал дядя Петро, — шо ты йив, шо ты носыв, де ты вчился. А как восемнадцать тебе стукнуло, тут оно протягивает руки. Хиба ж это справедливо?

Во времена наших родителей, рассказывают, если парень не служил в армии, на него посматривали косо: не больной ли, часом? А сейчас — лихие времена! Не ровен час, инвалидом из этой армии вернется. Вон сколько в газетах пишут, по телевидению показывают!

Но Серый служил. И, отслужив, пришел, широкоплечий, статный. Много нарассказывал историй, и смешных, и страшноватеньких — всяких. Он не скрыл, что армия — не мед, доложил все честь по чести. Но было впечатление, что втихаря гордится парень своей взрослостью и причастностью к мужскому делу. Он привез блокнотик-самоклейку, маленький, затрепанный, испещренный рисунками мечей, сердец и оплывших свечек в виде обезглавленных голых женщин, а также изображениями «духов», «черпаков», «дедов» и «дембелей», и посвятил нас в неофициальную иерархию военных чинов. Блокнотик этот содержал в себе всевозможные сентенции, стихотворения и частушки, исполненные щемящей тоски, орфографических ошибок и жуткой похабщины. Серган хранит этот блокнот как первейшую драгоценность и любит на досуге порассказать эпизод-другой из своей заметно обогатившейся биографии.

— Опять наився! — Всплескивает руками бабушка. — Шо ж це таке?

Дед молча, сутулясь, пробирается мимо бабы. Чего-то буркнув, отправляется к сараю, где под крышей стоит механическое сооружение прошлого века — сечка. Вот чугунное колесо повернулось, застучало. Дед сечет траву, ботву на корм корове. На бабу не обижается. Действительно, перебрал сегодня. Помогал соседям переворачивать сено. Как не угостят после работы? А угощают — как отказаться?

Вечером дед добирает еще. И где только он умудряется хранить свою сивуху? Если бабка ее и под землей находит. Хлебнув этой гадости на ночь, валится деде на софу в прихожей, гундит. Когда он пьян, ему всегда жалко себя, обида берет за прожитую жизнь за непутевую. Жил, батрачил, брал на пуп работу непосильную, а теперь даже выпить не дадут. Все ругают, некому пожалеть деда.

— Эх, жись ты мне сгубила, — ругается он на бабу, и плачет. — Ты ж мне всю душу вымотала!

Перед тем, как после трудового дня уж совсем отойти ко сну, наш боевой дед непременно должен пропеть свой любимый лирический марш:

— Первым делом, первым делом самолеты, ну а девушки, а девушки потом…

Все, теперь сон. С богатырским храпом и посвистом.

Однажды у отца в Киеве отобрали права. Гнал он с превышением скорости, его тормознули. Он не остановился. Его, конечно, догнали, прижали к обочине, а убедившись, что трезвый, пришли в полное негодование. Обещали, что этот наглый москвич через Прагу права получать будет.

Отец вернулся в Дударков, не в силах ни нам, ни самому себе объяснить, какой черт его под руку толкнул.

— Шо ж ты отдал им права? — Ругался пьяный дед. — Ишь, нашлись хозяева! Сказал бы, мол, ты из самой Москвы. Пусть бы в Москву приезжали, там бы на них посмотрели. Ишь чего!.. Отобрали они. Сказать надо было, мол, у нас свои законы, и вы мне не указ.

Отец, расстроенный, только рукой махнул.

А позже мама, смеясь, рассказывала:

— Когда дед узнал про милицию, так расходился: «Правильно этого лихача укоротили. Приехал из Москвы, и думает, шо все можно? А! Правильно права-то отобрали. Ишь ты, какие мы… Из Москвы они, видите ли!..»

Мужикам дед как-то втолковывал:

— Вот поеду в Москву-то. Дочка у меня там живет. Вот поеду, я поговорю с тем Ельциным. До чего страну-то довел, а!

Всерьез собрался дед в Москву. Бабка его снарядила в дорогу — пусть проветрится. Костюм дед надел. Свой лучший костюм. И единственный. А на ноги потрепанные дворовые тапочки. Бабка ему: «Так и поедешь?» Он: «Так и поеду». И поехал.

Недолго прогостил у нас, в белокаменной. А домой засобирался после того, как побывал у Кремля: постоял пред стеной кремлевской, почесал затылок…

Самый важный труд в деревне — копать картошку.

Вам когда-нибудь случалось перебирать картошку? Нет, я хочу спросить: перебирали ли вы картошку, как я? В том смысле, что перебирали ли вы ее весь день? Прекрасен вольный труд земледельца, самоотверженный и благой.

Опустим кое-какие ботанические сведения. О том, что картошка не растет на деревьях. Скажем только, что выкопанная, она делится на базарную, едовую, семенную и поросячью.

Базарная картошка не единственно возможная модификация сего корнеплода. Бабушка убила бы вас за непонимание этого обстоятельства.

— Сюда, кажу, базарну, — хватает она Лешку за руку, — а ось сюды — нам, на ижу. Это — на посев, а це хрюшкам.

Перед нами корзины, позади нас — слава героев.

Я перебираю, а в голове почему-то достопамятная Лешкина контрольная работа по предмету «Человек и общество». Работа, которая ввергла всех домашних в шок. Тема была — смысл существования человечества. Вот этот памятник современной письменности, помню его дословно: «Я думаю, что смысла существования человечества нету. Так же, как и нет смысла существования какого-либо отдельного человека». Все. Кратко и понятно. Веками человечество билось над этим вопросом, пока не пришел отдельно взятый его представитель, и не объяснил всем, что к чему. Доступно. Жаль, я не знаю, что ему за такую работу влепили. Но, вероятно, не шесть баллов.