Наш Витя - фрайер. Хождение за три моря и две жены - Инна Кошелева Страница 14

Так бы всё и шло дальше, если бы…

Если бы что? Тот дикий октябрьский шторм, раздавивший старую посудину, как орех? Или всё-таки те мгновения, в которые Витя вдруг стал против воли получать кайф от музыки, ритма, собственной игры?

Он долго противился. Он долго придерживался той тактики в отношениях с собственным роком, которая оказалась и вечной, и еврейской, заложенной в его генах. Тактики — «как бы».

Как бы играл Витенька стриптизёркам и гостям, а как бы и не играл. Просто перебирал руками металлические клапаны.

Когда, каким вдохом-выдохом открыл он дверь собственному присутствию в каждой ноте? Сначала тут же захлопнул.

Ну почему ему вдруг вспомнились крымские горы-медведи, вытянувшие морды к воде? И то состояние глупой молодости, когда ни забот у тебя, ни хлопот? Судак и Хайфа ничем не похожи. И словно предупреждая: не надо сантиментов, — израильская красавица Хайфа именно в этот миг как-то странно качнулась, сверкнув медным куполом Бахайского храма, а по лицу нового русского еврея, сидевшего за столиком близко к подиуму, прошла широким мазком бледность. Тогда-то и начались штормы, качки и большой блёв.

То была первая качка.

Блевали все, кроме Вити. Какой стриптиз? Сам хозяин весёлого заведения Николай Иванович признавался, что на девочек у него выработался стойкий условный рефлекс:

— Смотрите. Даже на берегу… Когда вижу их в неофициальной обстановке… Даже в полной одежде… Кидаюсь к унитазу… Особенно от белорыбицы.

Доре тоже бывало плохо, но Лена-«белорыбица» от качки просто умирала: её рвало жестоко, до желчи, тело её синело, голубые ноги покрывались пупырышками, как у цыплёнка. Какая там сексапильность!

Ах, знал Витенька, каким ему надо быть осторожным. Знал, что посудина на грани банкротства. И ресторан пуст, и номера пусты. И вообще, если не прекратится эта самая отвратительная, «поперечная» волна, то не миновать разорения. Порок пасует перед природой. Но Витя с ужасом осознал, что ничего не может поделать со своей собственной натурой, и поперёк его личного благополучия валились с неба эти странные припадки счастья, которые начались от одной музыкальной фразы Моцарта из сорок первой симфонии.

А вот Моцарта трогать не надо было! Подумаешь, не может он без импровизации! Да вжарил бы что-нибудь попроще… Аркадия Островского, например. «А у нас во дворе»…

Совсем неплохо… Так ведь нет! Хотелось подыграть Доре, увидеть, как хорошо она глянет сквозь полуприкрытые ресницы в том резком повороте, когда из-под падающей ткани обнажатся ноги, льющаяся линия бёдра, колена, стопы…

Увидел…

И ещё — борьбу туч в небе, всполохи медного сияния там, у бахаев, где стягивались все хайфские тропы и улицы. И даже линия спины лежащего зверя Кармеля вдруг напряглась. А на губах Витя вдруг ощутил карамельный вкус поцелуя. Дора, вошедшая в экстаз, тронула его щёку длинными своими ресницами:

— Так, Виктор, так. Такая музыка! И гроза! Гроза!

Ресницы Доры… Близко к его собственным, мокрым от хлынувшего дождя.

Весь мир вдруг вспыхнул эпилептическим припадком красоты. В этот миг посудина крякнула, надломилась по средней линии.

…Капитан еле подогнал судно к причалу, дважды ударив его о пирс. Испуганных новых русских евреев будто смыло разгулявшееся море. Они не были мятежными и никогда не жаждали бури. По прейскуранту её не заказывали.

Витя был снова свободен от работы.

От денег — тоже.

Жизнь соскользнула по спирали на полвитка, Витя снова на прежнем месте: подальше от музыки, сторожит в пустыне не пойми что за копейки.

Ночь, всё ещё не строящийся тоннель, смешное перханье шакалов и лис в темноте. Правда, завезли, наконец, стройматериалы. Кладки железобетонных плит образуют каре. Внутри этого каре Витя и Петко жгут маленький костёр, защищаясь от иудейских ветров. Дует ветер с юга на север и с запада на восток… Один ветер кружит или несколько сталкиваются ночами здесь, в тёмных горах?

— Почему нет звёзд? — спрашивает Витя друга. Он лежит на спине, и земля, впитавшая много дневного солнца, будто печь, греет и отдаёт тепло. А воздух, овевающий лицо, прохладен. Резкий этот холодок только что примчался откуда-то издалека.

— Есть звёзды, если присмотреться, — не сразу отвечает Петко, — только ближе к полюсу, в России и даже в Румынии они должны быть ярче.

— Как-то всё непонятно устроено, — это и о звёздах, и о ветре говорит Витя. И ещёё о том, о чём думает. Он поднимается, протягивает руку к саксофону. Днём играл на нём бойкенькие мелодии для гостей на бар-мицве, потому и прихватил сюда. Не играл, а мучился, отрабатывая двести шекелей. А теперь захотелось вот для себя. И для Петко. Что-то несложное, что-то неточное, что придёт само собой.

Переплетались, переходили друг в друга еврейские, русские и цыганские напевы, весело повествующие о бесконечной тоске несбывшегося.

— Ты хорошо играешь, — похвалил Петко.

— Хорошо, — согласился Витя.

— Очень хорошо.

— Очень.

— Только… Откуда тоска? Будто в жизни твоей ничего у тебя не сбывается?

— Вроде бы всё путем… Но ощущение, будто по чужому чертежу. Кто-то его начертил, а меня передвигает туда-сюда. А то и вовсе поставит на одну точку. И… ни с места.

— Разве у всех не так? — задумчиво спросил Петко. — Почему я здесь? Почему из Румынии мальчишкой бежал и спасся, когда другие на войне сгорали, как щепки? И на корабль последний попал, и на Кипре не умер? И десять молодых лет носило меня по свету, словно высохшую траву… Их я вычитал из остальных. Долго вычитал. Потому что из-за них не всё сложилось, как я хотел, потому что остался без образования. Был молодым, после сразу стал старым. Можно ругать Бога, можно благодарить. Теперь я благодарю.

— Я тоже. Есть дети, есть Израиль и есть Манечка. Но что делать с музыкой? — Витя пробежал пальцами по клапанам саксофона. — Мне хочется зарабатывать музыкой. Не на свадьбах и бар-мицвах, а в концертах, чтобы всё было серьёзно… И музыка была настоящая.

…Петко курил. И огонёк его папиросы вспыхивал и гас в ритме угольков костра, потому что один и тот же ветер прикасался порывами ко всему, что было здесь в этот миг. И к Витиному лицу, остужая горящие щёки.

— Имеешь полное право играть во всех филармониях и консерваториях, — подвёл Петко итог разговору.

— Или музыка, или деньги? — Зеев смотрел на Витеньку в упор. — Я правильно понял?

Витя кивнул, — да.

— Но ведь не ты первый. Сколько музыкантов умерли в нищете. Возможно, там, — показал Зеев пальцем на потолок и выше, — сам талант считается наградой и богатством. Получил — и достаточно, а? Не слишком ли много хочешь от неба?

— Возможно, так. Но я хотел бы знать точно. Если мне за мою игру ничего не положено, я брошу трубу и выберу деньги. Потому что семья, дети. Я слышал, Зеев, в Израиле есть люди, видящие судьбу и знающие предназначение каждого из нас… Они могут мне сказать, нужно ли пытаться совместить приятное с полезным или забыть о профессии?