Танец мотыльков над сухой землей - Марина Москвина Страница 14

— Кружков это прочитал, схватил гитару, — рассказывает Бородицкая, — скрылся в комнате, там что-то наигрывал, а потом вышел и спел сочиненную песню:

Ура! Москвина взматерела!

Не зря ее рок потрепал.

Она уже не Синдерелла,

Спешащая к принцу на бал.

Бывало, в ней все обмирало,

Лишь скажет коварный: «Адье!»

Теперь она и адмирала

Видала в такой-то ладье.

Девичью дрожащую жилку

Приструнила — и будь здоров!

Теперь она и на «Мурзилку»

Чихала с воздушных шаров.

Прошла через медные трубы

Воде не сдалась и огню.

…Зачем же кусаешь ты губы,

Когда я тебе не звоню?

* * *

Время от времени мне звонит ненормальный Женя, безумный любитель детской литературы, неимоверный знаток — кто умер из писателей, а кто жив. Вот он звонит и спрашивает:

— А Голявкин жив? Или помер?

— Позвоните, поздравьте Токмакову с днем рождения, бедную вдову.

— Вы сказали, что Коростелев жив, а он давным-давно помер. До свидания.

— Я вас надолго не отвлеку. А как себя чувствует Юрий Яковлев? Он умер или нет?

— Вам, наверное, некогда, как всегда? А вы меня обманули, сказали, что Коринец жив, а он уже помер.

Кладешь трубку, и в ушах гудит грозный черный космос.

* * *

— Марина Львовна, это Кульменко Павел, редактор. Слушайте, мы тут проверяли по энциклопедии — у вас в рассказе «Блохнесское чудовище» написано: «От блох хороша черемичная настойка». А мы проверили — она называется «чемеричная» — от блох… Так как написать?

* * *

Леонид Юзефович:

— У меня есть знакомый, он мне с гордостью говорил: «Вот я, сколько лет живу, ни одного слова не дал редактору исправить. Ни запятой!..» Нет, я со всем уважением, но я не понимаю: ПОЧЕМУ?

* * *

В советские времена делегация писателей поехала в Польшу. Их там возили по святым местам. Виктор Голявкин много выпивал и угрюмо бормотал:

— Гробы, гробы…

Тогда ему сказали:

— Виктор Владимирович, если вам не нравится, мы можем вас больше не брать за границу.

И он смирился.

* * *

Два художника с седыми усами и бородками, в выцветших беретах — рисуют осенний пейзаж.

Один другому:

— Я давно подозревал, что занимаюсь никчемушным делом. А тут стою-рисую — ко мне подходит ребенок, даже непонятно — мальчик или девочка, и спрашивает: «А ты куда потом все это складываешь?»

— Ответил бы: «В Третьяковскую галерею»!

— Зачем я голову человеку буду забивать с малых лет?

* * *

Едем с книжной ярмарки по улицам Праги.

Андрей Битов смотрит в окно автобуса:

— Это какой город? Одесса? Киев?..

Евгений Попов:

— Это Прага…

— Нет, это не Прага, — рокочет Битов. — Она мне не говорила, что она такая. Она мне говорила, что она другая…

* * *

— Голявкин — мой учитель, — говорит Битов. — Первый раз я увидел своего современника и его живую прозу. Он учился в Академии художеств, преподаватель анатомии его спрашивает: «Из каких костей состоит череп?» Он ответил: «Из двух — из верхней и нижней». «А сколько зубов?» «Сто!» Так и у меня всего по сто, — сказал Андрей Георгиевич. — Сто лет, сто женщин было у меня, сто книг, сто детей, сто городов, сто домов…

— А ты говорил — двадцать, — заметил Евгений Попов.

— Двадцать — это историческая правда, — отвечает Битов, — а сто — художественная.

В Тулузе у наших соседей на участке вырос африканский баобаб, — рассказывает моя одноклассница Лена Книжникова, — им семечко кто-то принес, они и посадили, так он за пару лет так вымахал, что чуть им весь дом не развалил. Бригаду лесорубов пришлось вызывать на борьбу с этим баобабом, пилили, рубили, спускали на землю ствол — по частям. Один баобаб — устроил целую экологическую катастрофу!

* * *

У нас есть приятель — художник Николай Козлов. Однажды он стоял с кем-то на бульваре — разговаривал, разговаривал, в конце концов — взял и упал навзничь, «чтобы у всех от этой тусклой беседы, — как он объяснил потом, — осталось хоть какое-то интересное воспоминание…».

* * *

Как-то Коля Козлов создал инсталляцию из железа «Ferrum» в виде огромных букв и выставил их в галерее у Александра Якута. Через некоторое время Якут решил расширить выставочное пространство и перенес Колины скульптуры в растущую новостройку.

Коля:

— Где они? Где?..

— Да там…

Коля начал исследовать этот вопрос. Он долго искал и обнаружил, что в новом помещении его скульптуры строители замуровали в стены, им это показалось хорошо — для прочности.

* * *

Ищу носки в куче белья — не могу найти парные.

— Тогда надевай кардинально разные, — посоветовала художница Маша Константинова. — Ни в коем случае не допускай того, чтобы один немногоотличался от другого.

В арт-клубе «МуХа» в конце 90-х годов Леня Тишков устроил Маше Константиновой выставку. На вернисаж пришел корреспондент из «Экспресс-газеты». Леня ему рассказывает:

— У Маши был кот Иосиф. Он служил в Белой гвардии, вот его китель. Но случилась революция, и он стал служить в Красной армии, вот его шинель. Потом его арестовали как бывшего белого офицера, он прошел ГУЛаг, вот его ватник с номером. В старости у него случился рак мозга, операция на Каширке, это его фотография с забинтованной головой. Теперь он умер, вот такая история.

Корреспондент молча спустился в ресторан, хлопнул рюмку, потом подходит снова и спрашивает:

— Скажите, пожалуйста, вот я не понял, как это… кот — и гусар???

* * *

— У нас была учительница, — говорит Яша Аким, — она очень плохо относилась к евреям. Однажды она отпустила замечание в адрес моего одноклассника Кости Уманского, он стал потом известным врачом. А нос у него, надо сказать, во-от такой! На что Костя спокойно ответил ей: «Что на витрине, то и в магазине».

* * *

— Знаешь, как тебя называют за глаза? — спросил Чижиков. — Шпаро русской литературы!

* * *

— Я остановился у Стацинского в Париже, — говорил Женя Монин. — В бараке, где он жил, в потолке была дырка, виднелось небо. Утром мы шли на базар, покупали устриц, на помойке находили приличную дыню, завтракали, и я предлагал:

— Ну, пойдем в Лувр или хотя бы в Тюильри.