Гибрид - Игорь Беляев Страница 14

Дедушка устраивает настоящий потоп.

— Ты уж прости, мамочка. Я тут насвинячил. Но там ведь и помыться как следует нельзя.

А бабушка и не ругается.

— Что у нас, мамочка, сегодня к завтраку?

— А что вашей милости угодно? Велите-заказывайте.

— Ну, ты меня знаешь. Копчушку да рюмочку не мешало бы. С приездом.

— Будет вам, возможно, и рюмочка к обеду. А сейчас кроликом побалуйтесь. От зайца не отличишь!

Я тоже с ними смеюсь. Потому что зайца я еще никогда не пробовал.

Дедушка носит брюки на подтяжках. Никто не носит, только дедушка. А он говорит, что ремень портит фигуру. Бабушка сказала, что сошьет мне длинные брюки, и я тоже буду ходить «в подтяжках».

Только где она возьмет подтяжки? Может, тоже из дедушкиных сошьет?

Мой дедушка не любит больше всего разгильдяев. Разгильдяи разбрасывают по комнате свои игрушки, за собой никогда не убирают и ходят без пуговиц.

Пуговицы пришивает всем бабушка.

Дедушка называет бабушку — мамочка. А бабушка называет дедушку — папочка. И говорит, что папочка всегда был большим франтом. Это потому, что раньше дедушка работал в театре. И ему на шею вешались все «брандахлыстки».

— Жена — черный хлеб. Хочется иногда и беленького, — шутит дедушка.

А бабушка приговаривает:

— Муж — голова, а жена — шея. Куда хочу — туда поворочу.

И моя бабушка поворотила дедушку из театра!

Тетя Галя говорит, что она испортила дедушке жизнь. Потому что, если бы он был артистом, как Качалов, его бы никогда не посадили.

— Еще как бы посадили! — сказал дядя Сережа. — Им без разницы. Всякий порядочный человек этой власти поперек горла. Кто они все? Каторжные? Вот и власть воровская.

Тут тетя Галя сразу на него ругается. Потому что нельзя такие вещи говорить при ребенке.

А дедушка после театра опять ушел работать на фабрику, где делают чашки и тарелки. В нашем доме говорят, что после Кузнецова мой дедушка — самый большой спыцалист.

В шкапу у бабушки большой дедушкин сервиз. Но из него мы едим только по большим праздникам. Еще у меня в Сокольниках дедушкина чашка. А у мамы — «свинушка»: такой графин с рюмочками. У тети Гали — обеденные тарелки с золотой каемочкой. И у дяди Жоржа — дедушкин сервиз для чая. На двенадцать персон.

На этой фарфоровой фабрике мой дедушка с одиннадцати лет. Так бабушка сказала. И тетя Галя тоже. Потому что он остался круглой сиротой, и сам должен был зарабатывать себе кусок хлеба.

Когда я сам буду зарабатывать себе кусок хлеба, я стану совсем взрослый. Но одиннадцать лет мне еще будет не скоро.

Вот мы сидим за столом в темной комнате и обедаем. В темной, потому что светлую из окна видно. А нам дедушку показывать никак нельзя. Иначе всем нам крышка.

Дедушка на главном месте. И всем объясняет:

— Там выжить можно. На свете хороших людей много. Но и разгильдяев достаточно.

А Дворничиха вчера сказала, что теперь у нас столько врагов и столько ивреев, просто жить нельзя.

Надо бы спросить у этого дедушки, кто лучше — разгильдяй или иврей. Ну канешно, не за столом, при всех. А когда мы в зоопарк пойдем.

Но пока нам по Москве гулять нельзя. Даже Вовка ко мне не ходит, когда дедушка наезжает.

А когда дедушки нет в Москве, бабушка говорит мне:

— Садись на дедушкино место.

И еще бабушка говорит, что дедушка сидел «ни за что». Потому что мой дедушка никогда не совался в политику.

У нас в семье никто в политику не суется.

Только дядя Сережа.

— Революция — это чепуха на постном масле. Вот вы, Георгий Васильевич! Как жили до этой бузы?

— Как все, — вздыхает дедушка, — по-человечески.

А я знаю, как жил дедушка!

Он работал, а бабушка выкручивалась. Потому что дедушка каждую лишнюю копейку откладывал. На черный день. А когда получился черный день, дедушкины деньги враз пропали.

— А на них можно было купить пятьдесят коров, — сказал дядя Жорж. Но дедушка никогда коров не покупал, а собирал в шкап книги. Теперь этими деньгами можно обклеивать комнату. Но мы пока не обклеиваем. А ждем лучших времен. И расстраиваться тут нечего.

Бог дал, Бог взял, как говорит бабушка. Отчаиваться — самый большой грех!

За столом разговаривают разговоры. Я сижу на диванчике и делаю вид, что ничего не слушаю. Про меня забывают.

Дядя Сережа, как петух, наскакивает на тетю Мусю:

— Вы думаете, что в революцию все сразу уверовали? Тут красные — там белые? Глупости! Ничего подобного. Большинство вообще понятия не имели, что происходит. Конечно, когда начались беспорядки, боялись выходить на улицу. Вот Аня в подъезде стояла. У нее был ржавый револьвер, который не стрелял. Не знаю, как там в Петербурге, но в Москве два дня постреляли — и всё. Хулиганили, конечно, много. И по ночам эти «колдунчики» грабили. Какие там большевики-меньшевики! В нашем кругу никто такими дурацкими вещами не занимался.

— А какой круг вы имеете в виду?

— Ну, обычные граждане. Господа-обыватели. Мещане. Короче говоря, простые люди, как мы все.

— Не надо всех стричь под одну гребенку, — спорит тетя Муся. — Я, например, отлично понимала, что происходит Великая революция.

— Ну вы вообще особенный человек, — говорит дядя.

Тетя Муся и дядя Жорж не любят дядю Сережу. А дядя Сережа не любит только тетю Мусю. Но бабушка всех мирит и не разрешает никому ссориться.

— За столом надо пить и закусывать. А не заниматься политикой.