Дальний остров - Джонатан Франзен Страница 14

Постоянные объекты приложения необоримых сил Сэма — это Хенни и ее падчерица Луи, дочь Сэма от умершей первой жены. Хенни — избалованная, безнравственная, а сейчас театрально страдающая дочь богатого балтиморского семейства. Ненависть между мужем и женой усилена тем, что каждый преисполнен решимости не дать другому уйти и забрать детей. Их неприкрытая война, которую усугубляют растущие денежные проблемы, служит мотором повествования, но и у этой ненависти имеется черта — сама ее исступленность, — не позволяющая ей выглядеть чудовищной, делающая ее вместо этого комичной. Изнуренная, неискренняя неврастеничка Хенни с ее «мрачными взорами» и еще более мрачными настроениями — домашняя «ведьма» (ее выражение), вливающая словесную отраву, приготовленную на основе действительности, в охотно подставленные детские уши. Если речи Сэма полны прекраснодушной любви и оптимизма, то в ее разговорах главенствует невротическая мука и тьма. Как замечает автор, «он называл лопату предтечей нынешней сельскохозяйственной техники, она — вонючей навозокопалкой; общего языка, чтобы объясняться между собой, у них не было». Или, как говорит Хенни: «Ему нужна правда, только правда, но чтобы при этом у меня рот был на замке». Она же: «Он толкует о равенстве, о правах каждого — больше ни о чем. Хочется крикнуть в ответ: а как насчет прав каждой?» Но в лицо она ему ничего не кричит: они уже не один год как не разговаривают. Вместо этого она пишет сухие записки, адресованные «Сэмюэлу Поллиту», и оба они используют детей как посланцев.

Если война между Сэмом и Хенни — передний план романа, то другая сюжетная линия, поначалу скрытая, но затем все более явная, — это ухудшающиеся отношения Сэма с его старшей дочерью Луи. Многие хорошие писатели выпускают хорошие, полновесные романы, не оставляющие нам ни одного высеченного в камне, архетипического персонажа. Кристина Стед в одной книге дарит нам целых три, из которых Луи — самая привлекательная и чудесная. Она крупная, толстая, неуклюжая девочка, верящая в свой недюжинный талант. «Вот увидишь, я — гадкий утенок!» — кричит она отцу, когда он доводит ее. Как замечает Рэндалл Джаррел, если не большинство, то многие писатели были в детстве гадкими утятами, но мало кто из них, если вообще кто-либо, так честно и с такой полнотой, как Стед, передал болезненные переживания гадкого утенка. Луи вечно в порезах и синяках из-за своей неловкости, ее одежда вечно пачкается и рвется. С ней дружат только самые чудаковатые из соседей (например старая миссис Кидд; в одном из сотни ярких эпизодов романа миссис Кидд просит ее утопить кошку в ванне — и она соглашается). Луи постоянно достается от обоих родителей за свою неряшливость; то, что она некрасива, больно бьет по нарциссизму Сэма, а Хенни видит в ней невыносимое повторение непрошибаемого самомнения Сэма («Она ползет — мне и дотронуться до нее противно, от нее воняет грязью, тухлятиной — а ей хоть бы что!»). Луи пытается сопротивляться отцу, когда он втягивает ее в свои приводящие ее в бешенство игры, но она еще ребенок, и она любит его, и он поистине неотразим — поэтому она раз за разом унизительно капитулирует.

Все яснее, однако, становится, что Луи — орудие возмездия, которое готовит Сэму судьба. Первые бои дочь ему дает на поле устной речи — например, в сцене, где он распространяется о гармоническом единстве человечества в будущем:

— Мою систему, — продолжил Сэм, — которую я сам разработал, можно назвать: Унитарность.

Иви [младшая, любимая дочь Сэма] неуверенно засмеялась, не зная, стоит смеяться или не стоит.

— От унитаза, что ли? — спросила Луиза.

Иви хихикнула, но тут же пришла в ужас из-за своей ошибки и побледнела, стала серой, точно оливка.

— Когда ты такое говоришь, Лулу, — холодно сказал Сэм, — ты похожа на крысу из подворотни. Мир придет к унитарности только после того, как мы искореним всех отщепенцев и дегенератов.

В его голосе, когда он это произносил, слышалась угроза.

Став подростком, Луи начинает вести дневник и наполняет его не научными наблюдениями (как предполагает Сэм), а завуалированными и тщательно зашифрованными обвинениями в адрес отца. Влюбившись в одну из своих школьных учительниц, в мисс Эйден, она принимается писать «эйденовский цикл», состоящий из стихотворных обращений к мисс Эйден «во всех существующих в английской поэзии формах и размерах». Готовя отцу подарок к сорокалетию, она сочиняет одноактную трагедию «Герпес Ром», в которой молодую женщину душит отец — отчасти человек, отчасти змея; не зная пока что иностранных языков, Луи пишет на языке собственного изобретения.

Если во внешнем, событийном плане роман движется от катаклизма к катаклизму, причем по нарастающей (Хенни в конце концов проигрывает свою долгую войну), то внутренний сюжет составляют потуги Сэма удержать Луи в повиновении и отучить ее от употребления особого языка. Он не раз клянется сломить ее волю, заявляет, что имеет прямой телепатический доступ к ее мыслям, требует, чтобы она пошла по научной части и поддержала его альтруистическую миссию, называет ее своей «глупой, бедной, маленькой Лулу». Перед собравшимися детьми он заставляет ее расшифровать дневник, чтобы над ней можно было посмеяться. Он декламирует стихи из «эйденовского цикла» и высмеивает их тоже, а когда мисс Эйден приходит к Поллитам на ужин, он уводит ее от Луи и говорит с ней без умолку. После того как трагедия «Герпес Ром» разыграна — разыграна нелепо и невразумительно, — Луи дарит Сэму английский перевод, и он, прочтя, выносит вердикт: «Провалиться мне, если я хоть раз видел что-нибудь настолько же глупое».

В книге менее крупного автора все это могло бы читаться как мрачная и абстрактная феминистская притча, но Стед уже посвятила бóльшую часть книги тому, чтобы изобразить Поллитов конкретными, реальными и смешными, способными сказать или сделать чуть ли не все что угодно, и особенно она постаралась показать нам, какую проблему ставит перед Луи ее чувство к отцу (как, несмотря ни на что, она тоскует по отцовской любви), и поэтому абстрактное неизбежно становится конкретным, враждующие архетипы облекаются в возбуждающую сочувствие плоть: вы волей-неволей сопереживаете Луизе в ее жестокой душевной борьбе за самостоятельность, вы волей-неволей аплодируете ее триумфу. «Так жила эта семья», — прозаично замечает автор. Для того чтобы рассказывать подобные истории, показывать жизнь изнутри, и предназначены романы, причем только они.

Так, по крайней мере, было. А сейчас… Не оставили ли мы всякое такое позади? Высокоморально тиранствующих мужчин. Детей как подспорье родительскому нарциссизму. Нуклеарную семью как зону безудержного психического насилия. Мы устали и от войны полов, и от войны поколений, потому что эти войны безобразны, и кому хочется заглядывать в зеркало романа и любоваться на это безобразие? Насколько же лучше можно думать о себе, если оставить в прошлом свой внутрисемейный язык, от которого стыдно делается! Отсутствие литературных лебедей кажется невысокой платой за удобный мир, где гадкие утята вырастают в больших гадких уток и селезней, которых мы можем по общему согласию называть красивыми.

Культура, однако, немонолитна. Хотя «Человек, который любил детей» — книга, вероятно, слишком трудная (трудноперевариваемая, трудновпускаемая в сердце), чтобы обрести массового читателя, она, безусловно, менее трудна, чем другие романы, включаемые обычно в программы колледжей, и если эта книга для тебя, то она действительно для тебя. Я убежден, что в нашей стране есть десятки тысяч людей, которые, познакомься они с этой книгой, благословили бы день, когда ее опубликовали. Я, быть может, никогда бы до нее не добрался, если бы в 1983 году на нее не наткнулась в публичной библиотеке в Сомервилле, штат Массачусетс, моя жена и не заявила, что это самая правдивая книга, какую она читала в жизни. Всякий раз, когда я собираюсь ее перечитать, после того как не открывал несколько лет, меня охватывает сомнение: может быть, я ошибался на ее счет? Ведь литературные, университетские и читательские круги уделяют ей так мало внимания! (Например, в настоящий момент на сайте Amazon.com читатели оставили 177 отзывов на роман Вирджинии Вулф «На маяк», 312 — на «Радугу тяготения» Пинчона, 409 — на «Улисса» Джойса; на «Человека, который любил детей» — книгу куда более доступную для понимания — всего 14.) Я открываю роман с трепетом, прочитываю пять страниц, и вот уже я погружен в чтение с головой и понимаю, что нисколько не ошибался. Я чувствую себя так, словно вернулся домой.