Третье дыхание - Валерий Попов Страница 14

В кладовке не оказалось ее! Убежала? Но я не слышал, чтобы хлопала дверь! Но она могла и не хлопать. На бегу в спальню заглянул – и затормозил резко: она плашмя на кровати лежала. Вытер пот. И душу вдруг защемило. И облегчение, и жалость, и любовь: не оказывает яростного сопротивления! Она вообще, бедная, на сопротивление не способна.

– Собирайся, – мягко ей сказал.

Хорошо, что как бы в шутку “сбирайся” не произнес. Так мать ее говорила, что в свое время (или с опозданием даже) “сбиралась” по тому же маршруту, что Нонна теперь. Лучше не напоминать.

– Вставай, – качнул ее за плечо. Стадия мягкости. Которая, увы, несколько затянулась – и вот к чему привела.

Тут, как всегда вовремя, раздался уверенный скрип половиц: Командор приближается. Отец на пороге возник, свесив большую лысую голову в комнату, пытливо, как настоящий исследователь, изучая ситуацию. Но сейчас исследователи не нужны. Нужны исполнители – хоть чего-нибудь.

– Утро доброе! – произнес благожелательно.

Кривым кивком я этот факт подтвердил.

– А завтракать мы будем сегодня? – поинтересовался он.

Правильно! Всякие мелкие происшествия не должны сказываться на пищеварении. Тут он прав – и этим и крепок. Это вот только меня всякие мелкие происшествия доконали.

– Ближе к вечеру! – довольно резко сказал и добавил ласково: – Хорошо?

Усмехнулся как не очень удачной шутке и медленно – так он ходит – приблизился. Господи! Если посылаешь несчастья – то зачем их еще и нагружать дополнительным багажом?

– У меня к тебе разговор, – словно не замечая ситуации, доверительно произнес. А зачем ему замечать посторонние ситуации? Он прав. Ему, в девяносто два года свои, дела соблюсти – нелегкая задача. Свой бы путь разглядеть! Понимаю.

– Ты к зубному меня не можешь сегодня отвести? – сморщился вопросительно, глядел мне в глаза.

На Нонну, распростертую на кровати, я указал:

– По одному, ладно?

Довольно твердо это сказал. Но в мягкости – утонешь и не сделаешь ничего.

Некоторое время он еще постоял, усмехаясь, – показывая, что мой отказ не унизил его, да и не мог унизить, – потом с громким хрустом могучего костяка медленно развернулся – и половицы тяжко заскрипели под ним… Несколько позже, батя! Хорошо?

Зато Нонна – ну просто ангел мой – со вздохом уселась, потерла синеватыми кулачками красные глазки и на ножки встала. Нижнюю челюсть, дрожащую, прихватила верхними зубками, немногочисленными уже. Несколько раз вдохнула глубоко, на самом краю удерживая слезы.

– Ну хорошо, Венчик, – мужественно произнесла, – если ты хочешь, чтобы я скорее ушла, – я уйду. Хорошо.

Обнял ее:

– Да не хочу я, чтоб ты скорее ушла! Хочу, наоборот, чтоб ты скорее вернулась!

Постояли, обнявшись, потом она отпихнулась кулачонками, обошла меня.

Трагическая версия ей ближе. И, может, – верней? Не будем размышлять об этом – размышлять будем потом, когда что-то хоть сделаем.

На кухне ее застал. Глянула грустно: теперь каждой минутой ее буду попрекать?

– Чайку? – бодро потер ладошки.

Счастливая, кивнула. Но для счастья уже мало у нас резервов – она не запасла: заварки нет ни в чайнике, ни в буфете. В наши годы от одних только вдохов-выдохов счастья не почувствуешь, надо что-то более капитальное иметь!.. не имеем.

А впустую улыбаться… только морщины гонять! Вот так. Сел за стол мрачно. У нее слезы закапали в чашку с кипятком. Не хочу кипятка!

Она вытащила какой-то жалкий пакетик на тесемочке, стала окунать. Из него вдруг темно-фиолетовое облако поперло. Смородиною запахло.

Молча вдыхали. Господи! Вот – хорошая сейчас, а ее в психушку надо волочь. Но когда она ножом начнет размахивать – этого ждать? Сейчас надо!

– Скус-на! – сладко сощурившись, проговорила она.

Я поглядел на ходики. Над засохшими бутербродами с сыром (сколько уж они пролежали тут у нее?) какая-то сонная муха прожужжала, Нонна помахала над сыром рукой. Может, последний раз это? Поднялась.

– Халат берем? – бодро крикнул из ванной. Ответа нет. Лицо ее сморщилось беззвучным плачем – и я с удовольствием бы заплакал, но этой роскоши мне, увы, не видать! Мой удел – жалкая бодрость.

В уборной теперь защелкнулась! В отчаянии глянул на часы. Потом шкаф распахнул, стал в сумку метать ее лифчики, трусы, полотенца! У нее – возвышенные страдания на горшке, а мелочевкой – уж мне заниматься!

Она бы в больницу меня собрала? Как же! Мои болезни никого не волнуют, мое дело – обслуживать всех! Ага: полблока сигарет!

– Опаздываем!

Дернул в уборную дверь.

– Чего тебе? – дрожащий ее голосок послышался.

Злодей и в уборной не позволяет посидеть.

– Надо мне! – ответил грубо-добродушно. Такая вот мягкая версия – мол, не в спешке вовсе дело, а не терпится мне самому! Последний, пожалуй, мягкий подарок, который могу ей в этой спешке преподнести.

Задвижка щелкнула. Поддалась она. Сердце сжалось: как легко ее победить. Еще несколько таких же “побед” – и меня тоже можно будет госпитализировать! Только вот кто сумку мне соберет?!

Ей сумку ее показывать, наверно, не надо – тяжело будет ей. Грузи давай. В ванную метнулся, расплющив пальцем нос, думал – так-так, так… Паста, зубная щетка… Наверно, шампунь. Я его люблю – но уж ладно! Вдруг почему-то в кафельную стенку его метнул, пластмассовый флакон отпружинил. Говорил же: истерика – недоступная роскошь для тебя. Теперь надо лезть под ванну, вытягивать тот флакон. Тяжелее же делаешь!.. Но какую-то роскошь могу я позволить себе?

В прихожей пальто ее не оказалось: ни пальто, ни Нонны. Ушла? Тут я разорвался, привычно уже, – одна половина на лестницу ринулась, другая назад. Нонна, в шапке и пальто, на кухне сидела, разглядывала клеенкин узор.

– Насмотришься еще, увидишь! – добродушно проворчал. То, в чем не был сам до конца уверен. Глянула, со слезой, на сумку в моих руках.

Сама могла бы собрать – для слез, может, меньше времени бы осталось!

– Пошли!

Остановилась. В комнатку поглядела, косо освещенную последним лучом.

Помню, как мы в Венгрии были с ней. Прелестная поездка! Венгры тогда любили меня, и она была еще веселая и красивая. В отеле у нас комната была – солнечная, тихая, напротив – костел, звон оттуда летел. Вся жизнь еще была впереди, неприятностей всех и тени еще не было – но как грустно было ту комнатку покидать: часть жизни исчезала навеки. Мне приходилось – тогда уже – толстокожего изображать: что за слезы, мол, мы же из маленького городка в

Будапешт едем!

– Прощай, комнатка! – сквозь слезы улыбаясь, помахала ладошкой.