Клуб "Криптоамнезия" - Майкл Брейсвелл Страница 14

– Это так на тебя похоже, – сказал он с лучезарной улыбкой, довольный, что у него появилась тема для разговора. – Как там у тебя, в ночном клубе?

– По большей части темно, – сказал я, так и не придумав ничего более остроумного.

– Ладно, возьми себе выпить и забудь обо всех неприятностях и заботах. Только сначала скажи: это кто? – Он указал на блистательную Амелию, ослепительную в своей алой пушистой шубке.

– Амелия, это Арчер. Арчер, это Амелия.

– Душевно рад познакомиться. Наконец.

– Э… добрый вечер, Арчер.

Нас передали с рук на руки официантам, и один из них проводил нас в уютный банкетный зал, даже не зал, а скорее, альков, где был накрыт стол на двенадцать персон. Стены в алькове были матово-синими с ярко-оранжевыми прожилками.

В мире ресторанного и клубного бизнеса все подчиняется капризной случайности и произволу условности. Все, кроме свежего, ненарочитого великолепия «Короткой юбки». Несомненно, дни ночных клубов уже сочтены. В скором времени все клубы вымрут. Люди будут ходить ужинать в рестораны, а владельцы агентств по продаже недвижимости будут носиться снаружи, как чайки над морем. Внутривенная апатия из пластикового пакета с джином и лимонадом, капель с крыши нового здания Ллойдс-банка. Что стало с Лондоном? Как будто пытаешься завести с ножного стартера тюбик геля для волос. «Tennax» – может быть, по-латыни это и есть «гель для волос». Все молчат. Потому что говорить особенно не о чем.

Я прошелся вокруг стола, читая имена на карточках у приборов. Похоже, что Лайза вообще не придет. На столе не было карточки с именем Лайза. Я сказал Амелии:

– Э… Лайзы не будет.

Амелия улыбнулась и поправила сережку в ухе.

– Все будет в порядке, – сказала она. – Все будет хорошо. Ты отдыхай, получай удовольствие от вкусной еды. – И отвернулась к своей соседке, неразговорчивой рыжеволосой девушке, которая, кажется, знала кого-то, кто работал в том магазине, где Амелия купила шубку.

Весна предугадала мою тоску и неизбывную скуку и придумала новую кухню на французский манер, со шквалом шафрана и мягкими, освежающими дождями. Этот четырехчасовой ужин с пятью сменами блюд обязательно превратится в долгую беседу с абстрактной картиной. В конце концов мы – поколение киви. И, вне всяких сомнений, мясистые зеленые полукружия этого плода, разложенные на белом фарфоре контрапунктом к ромбовидной клубнике, должны что-то значить. А как же настойчивость и упорство? Я мог бы бить себя в грудь и кричать, что я все-таки выдержал испытание «Криптоамнезией» и Лайзой, но кроме этого было и что-то еще, что-то смутное и ускользающее, а я не только не воплотил это в жизнь, но даже еще не составил эскиз. «Короткая юбка» казалась вполне подходящим местом, для того чтобы сидеть и обдумывать этот эскиз. Он еще не оформился, он по-прежнему барахтался в крепких сетях паутины из неясного замысла и предварительных изысканий, а вокруг будто стояли зрители и молча ждали, когда он явит себя миру. Может быть, они заранее копили деньги, чтобы купить себе точно такое же – чем бы оно ни оказалось.

Я смотрел на цветы на столе, на эти изысканные букеты, и меня почему-то одолевала тоска по сумрачному синему кабинету в клубе «Криптоамнезия». Я там не был всего-то полтора дня. Я вспоминал фрезии, которые мне привозят ежедневно, их ненавязчивый аромат, смешанный с запахом свежей воды и целлофана, когда он врывается в кабинет. Думаю, Амелия понимает подобные вещи. А Лайза, скорее всего, нет. Мне бы очень хотелось любить Амелию. Мне тридцать три, я сижу в «Короткой юбке» и не думаю ни о чем, кроме одного имени, которое даже не имя, а кодовый знак – «Лайза». Меня мутит от одного только звучания этого слова. А все остальное – история искусства.

Я заметил одну интересную вещь: когда мы с кем-нибудь расстаемся, с кем-то, кого мы любили, мы потом говорим о них так, будто они уже умерли:

– А какая она была?

– О, она была…

или

– Моя подруга была просто ангел.

– Да, и она умела летать?

В каком-то смысле мы убиваем тех, кого бросаем сами, равно как и тех, кто бросает нас. Наверное, так проще. Удобнее. Такой подход усмиряет боль и держит врага на расстоянии или хотя бы делает присутствие врага более-менее приемлемым – он затеняет и притупляет чувства. Я из тех, кто идет по пути наименьшего сопротивления и старается подходить ко всему по возможности проще и не искать во всем скрытого смысла, как, скажем, в еде – в этих архитектурных муссах из дешевых сортов рыбы, украшенных завитками цикория, ценность которых не в питательных и вкусовых качествах, а исключительно в том, как их нам преподносят.

По мере того как сменялись блюда на званом ужине у Арчера, в этой соковыжималке чувств, «Короткая юбка» начала видеться мне величавым храмом. Я даже подумал, что по каллиграфическим знакам из пищи и соусов, разложенных на восьмиугольных тарелках наподобие дельфийских кишок и внутренностей, можно было бы предсказывать будущее. Я поглощал все пророчества, различая легкий след фенхеля в плотном тумане шнитт-лука и воздавая должное крошечным грудкам куропатки под соусом из манго с мятой с диакритическим знаком, сложенным из символических черточек красного перца.

Матовую синеву стен с их намеком на смутное беспокойство нарушали только огромные зеркала в простых рамах без украшений – зеркала, предназначенные для того, чтобы в них смотреться, а не засматриваться на них. Дизайн люстр наводил на мысли об английском сюрреализме: букеты чугунных садовых цветов, густо покрытых эмалью приглушенных бледных оттенков. Эти немыслимые конструкции как будто парили под потолком, выкрашенным в голубой цвет.

Если Арчер вообще молился, то его молитва, вероятно, была такой: «Господи, помилосердствуй и избавь нас от сюрреализма». Сюрреализм, пусть даже в самой своей деликатной форме, лежал в основе «Короткой юбки». Безупречная белизна льняной скатерти, блеск хрустальных бокалов – простая и утонченная элегантность этого места была нацелена исключительно на наслаждение едой. Ничто в интерьере не отвлекало внимание гостей, и тем не менее сама обстановка рождала чувство некоторой неуверенности. Я не знаю, как описать это смутное ощущение беспокойства. Все было чем-то, но только не самим собой. Ни зримых, ни осязаемых форм. Лишь голоса. «И падет Вавилонская башня…» Я не понимал, что они говорят – люди, которые меня окружали. Они говорили о непонятных вещах, произносили слова типа «бронхит». Они разбирались в сантехнике и знали, что баранину лучше всего мариновать в малиновом уксусе, а жарить – вместе с сушеными травами.

Я сам говорил очень мало. Сказал нескольким людям, что все обязательно будет хорошо. Искал руку Амелии под столом (не нашел). Выражал восхищение тонким ванильным мотивом во вкусовой гамме шоколадного пломбира. Размышлял о вампире, повадившимся в ресторацию «Маньяки» (Cranks). Время от времени я ловил на себе испытующий взгляд Арчера. Он смотрел на меня из-под полуприкрытых век и как-то нехорошо улыбался. Я жалел его и презирал. Он сидел во главе стола, жирный, обрюзгший, с раздутыми венами, и заигрывал с официанткой, а потом неожиданно строгим, серьезным голосом попросил принести какие-то дорогие десертные вина. Я решил, что пора уходить, несмотря на неутешительную перспективу провести остаток вечера у себя в кабинете в «Криптоамнезии» или в каком-нибудь скромном маленьком отеле со стаканом теплого джина с тоником.