Модель - Николай Удальцов Страница 14

Но это была не проблема ее поколения.

Такое случалось во все времена:

— Мои предки меня тоже уму-разуму учить любят.

Это нельзя, и это нельзя.

А сами прожили в нищете, но, как магазины перестали пустовать, бросились за покупками.

Тряпки-то важнее всего оказались.

— Не переборщай, доченька, — тихо ответил я. Тихо — потому, что не был уверен в том, что девочка переборщает.

— Не переборщай?! — Злата не уточняла, а передразнивала меня:

— Да, для вашего поколения новая машина важнее новой женщины!

И этот вещизм вы называете нравственностью?

За тряпками погонялись, а страны, в которой вы родились, больше нет.

Теперь говорите, что это самая большая геополитическая катастрофа в истории, — Вот именно на этом месте Злата впервые заговорила не своими словами, и будь мои мозги порасторопней, первый аргумент в споре двух поколений мог бы у меня появиться уже тогда.

Но я иногда соображаю довольно медленно.

И хотя у меня есть оправдание — люди вообще медленно соображают — поколенчский диспут продолжился словами девушки:

— Будто эта история не на ваших глазах мимо вас текла.

— Да у вашего поколения нет будущего, — этим аргументом потомка хотела завершить свою тираду.

Но на самом деле вдруг просто поставила все на свои места.

Потому что я все понял.

«Будущее может быть только у тех, кто сделал правильный вывод из настоящего, — не ответил я. — Для остальных — настоящее так и останется в настоящем».

Земля только думала, что вертелась, но всего-навсего ходила по кругу.

Эта девочка была типичным продуктом постсоциализма.

Социализм — это время, когда все проблемы людей идут от глупости эпохи. А постсоциализм — это время, когда все проблемы эпохи идут от глупости созданных социализмом людей.

Девочка была недовоспитанным поколением наших детей.

Но проблема их поколения заключалась не в том, что это поколение оказалось недовоспитанным, а в том, что недовоспитанным было поколение их родителей.

К которым я относил и себя.

Злата продолжала раскачиваться на носочках, а я откинулся на спинку кровати и рассмеялся.

— Что вы смеетесь?

Разве я не права?

— Права, девочка, права!

Впрочем, и не права одновременно.

— Я? — Злата явно не ожидала того, что я начну смеяться, и не понимала — почему я это делаю?

— Да, девочка.

Просто — не ты.

Я говорил негромко, спокойно, продолжая улыбаться.

И меня радовало то, что многое из того, что могло создать мой персональный дискомфорт, оказалось таким понятным.

Может, я вообще оказался из тех, кто больше радуется не вопросам, а ответам.

— Как это не я? — Кажется, в первый раз с тех пор, как выяснилось, что у меня нет автомобиля, мне удалось озадачить Злату.

И, судя по ее глазам, озадаченье это было совершенно искренним:

— А кто же еще?

— Если я скажу тебе, что — я, это может показаться нескромным.

Конечно, не один я, а все такие, как я.

И твои родители в том числе.

— Неправда, — милая девочка была так уверена в своей правоте, что готова была вступить в спор, совсем не задумываясь над тем, что этот спор давно разрешен.

Этак лет за тысячу до того, как наши прадедушки перестали быть детьми:

— Неправда.

Мы переросли вас.

Просто вы боитесь сами себе в этом признаться. — Глядя неуверенность девочки, я продолжал улыбаться:

— Уверяю тебя, милый ангел, мы — такие же умные, как вы; а вы — такие же глупые, как и мы.

— Мы не дураки! — девочка так искренне вступалась за свое поколение, что поколению можно было бы позавидовать.

Позавидовать тому, что у ее поколения есть такие красивые адепты.

Мне даже захотелось, чтобы эта девочка была бы правой.

Если бы была…

— … Ваша самая большая беда в том, что для вас деньги стали главным, — продекларировала она несвою истину; и мне ничего не осталось, как улыбнуться:

— Деньги не большая, а очень маленькая беда.

— Почему?

— Потому что они очень быстро заканчиваются.

Большие беды заканчиваются не так быстро.

— Вы, — девушка явно не хотела останавливаться на половине дороги нашего спора, — вы искали гармонию, а все ваши желания ограничились деньгами.

Деньги — это все ваши желания и вся ваша гармония!

Вы — рабы денег!

Я спокойно выслушал этот краткий монолог; а потом внес в него свой корректив:

— Девочка, гармония — это умение сосуществовать со своими желаниями на равных.

— Мы не дураки! Мы, в отличие от вас, не сдадимся вещизму! — повторила Злата, не приняв мою шутку; и в ответ на ее слова я просто спросил:

— А с чего же ты взяла, что мы сдались вещизму?

— Я по радио слышу это каждый день.

И по телевизору об этом говорят, чуть не в каждой программе, о том, что вещи закрыли вам все.

Загромоздили все ваши мысли.

— В каждой программе, кстати сказать, созданной нами, — напомнил я маленькой спорщице.

— Ну и что, что вами?

— А то, что мы такие глупцы, что, еще не опробовав радость хороших вещей, еще не насладившись ими, да и не распробовав их на вкус, мы объявили вещи врагами.

Недавно я был в Швейцарии.

Швейцарцы ходят не в том, что красиво, а в том, что удобно.

Но они живут среди красивых вещей уже не первое поколение, и их безразличие понятно.

А мы?

Еще толком и не попробовали жить красиво, но уже решили, что красота — это бессмысленная цель.

И вещи предстали пороком.

Но эту бессмысленность и порочность вы не обнаружили, не открыли, а просто повторили за нами.

Кстати, не где-нибудь, а стоя в очереди за тряпками в бутиках или на вещевых рынках.

Это уж — каждый по своему карману.

Это не вы осудили вещизм, назвав его неправильным.

Это мы его осудили, так и не поняв того, что жить красиво — это и есть жить правильно.

Это мы ругаем потребление, еще не научившись на него зарабатывать.