Человек из офиса - Гильермо Саккоманно Страница 14

С того дня исповеди сослуживец обращается с ним так, будто они друзья с детства. Со своей мечтой о чистоте, думает человек из офиса, сослуживец, должно быть, много возомнил о себе. Что-то вроде святоши в борделе, один из одержимых, которые ходят по углям. Нет никого опасней таких вот чистеньких. Как городские партизаны. Благими намерениями вымощена дорога в ад. Ему отвратительно вспоминать об этой исповеди и о том, как сослуживец обнял его, словно отпуская грехи. Это была непростительная его ошибка. Потому что, открыв свои сокровенные чувства, теперь он рискует. Этот невинный младенец рано или поздно распустит язык. С той же искренностью, с какой рассказывал о своей патагонской мечте, завтра он может рассказать о его семейной трагедии, о связи с секретаршей. Может, и не кому-то из офиса, но уж своей рыженькой — точно. Предположим, расскажет своей невесте, конечно, преувеличивая свою роль. Рыженькая, такая же наивная, как он, тоже будет переживать, слушая историю, потому что несчастья других всегда утешают нас в несчастьях собственных. А так как рассказ о страданиях, выполняя свою моральную функцию, хорошо воспринимается и хорошо рекомендует рассказчика, она, в свою очередь, перескажет его подруге. И эта подруга, потешившись рассказом, перескажет его бог знает кому. Недаром говорят, что от английского короля нас отделяет только семь человек, и его сокровенные чувства бумерангом приземлятся в офисе и, замыкая круг, дойдут до ушей шефа.

Нужно набраться терпения, велит он себе. Найдется случай избавиться от сослуживца. Нужно выждать, как сейчас он ждет выхода секретарши из кабинета шефа. Ожидание — состояние не пассивное. Оно подразумевает серию действий, даже несущественных, которые что-то изменяют. Подлить чернил в штемпельную подушечку, отточить карандаш или разложить скрепки — все это может обострить чувства и побудить к размышлению. То же самое — пойти к кофейному автомату, взять пластиковый стаканчик, наполнить его, насыпать сахара, размешать. Ожидание — это покой обманчивый.

Мысли стучат в висках. Тревожное ожидание — это еще тяжесть в затылке, сведенные челюсти, боль в спине и пот, от которого мокнет воротник рубашки. Первые ночные летучие мыши — он их чувствует.

Думает: наверное, одиночество — худшее из зол. Может, и шеф чувствует себя одиноким. Девушка тоже чувствует себя одинокой. Его жена одинока. Выводок тоже одинок, а старичок — вспомнил он — старичок, наверное, самый одинокий. Только их одиночества не могут сравниться с его собственным. Возвращение домой после рабочего дня просто кишки у него выворачивает. Одно открытие мешает ему закончить написание протокола, отправку дела в другой отдел. Если история с секретаршей так выбила его из колеи, то это из-за страха одиночества. Только вместо того чтобы уменьшить страх, она его увеличила. Одиночество, привитое ему девушкой, — это одиночество необитаемого острова. Потому что одиночество влюбленных — разъедающее. Любовь откинула его в одиночество, к которому он не привык, к одиночеству понимания того, что мы всегда одиноки. Это только показалось ему, что кто-то может убежать от самого себя, стать меньше одним и больше другим — с другим человеком. На минуту поверил, что может стать другим. Но страх оказаться покинутым привел его к осознанию другого вида одиночества — потерянности. Верно, что теряется только то, чего не было. Одиночество влюбленного, постоянное ощущение утери гложет его.

Опять посмотрел на часы. Эти двое все еще в кабинете. Закрыл глаза. В этот час, помимо света на его и секретарши столах, офис погружен в пучину тьмы. А он мертвец, который медленно скользит в глубины среди рыбьих косяков и водорослей.

Откусывает заусеницу на левом безымянном, колеблется — выплюнуть или проглотить ее. В конце концов проглатывает, размышляя о времени, потраченном на эту операцию, малозначительность которой его пугает. Спрашивает себя — почему бы не вернуться пораньше домой. К домашнему очагу, как говорится. С горечью размышляет об этом термине. Однако остается вопрос — почему бы не вернуться к очагу с букетом цветов для жены. Вообще-то, утешает он себя, именно жена, если он заболеет, поставит ему градусник, приготовит чай с лимоном, позаботится о лекарствах. Хотя и то правда: она в этих заботах беспокоится прежде всего о жалованье, а не о его здоровье. Брак, семья — это убежище. Кто меньше, кто больше, но все мужчины и женщины, что хотят иметь семью, ищут всего лишь место, где спрятаться и хранить свои самые постыдные тайны. Спрашивает себя, что сделает жена, если он придет с цветами. Самое скверное — это если ей захочется. Он уж и не помнит, когда последний раз залезал на нее.

Она не столько гладит его, сколько трет. Ему противен ее вонючий рот. Она его лижет и слюнявит ему лицо. Его эрекция запаздывает, и она берет член в рот, прямо заглатывает. А потом ложится навзничь, затаскивает его на себя. Хорошо хоть сверху. Если бы наоборот, дело кончилось бы сломанным ребром или переломом бедра. Она держит его, поднимает, опускает. Он старается, чтобы не ослаб член. Не хочется даже и думать, что случится, если как раз сейчас ослабнет. Слышит голоса. Это час уборки.

Шум пылесосов. Если бы не уборщики, нагнулся бы у двери кабинета, заглянул бы в замочную скважину. Спрашивает себя — зачем уж считать секретаршу такой сукой. Во всех этих думах под сомнение ставится его мужество. Но, думает, в признании себя трусом что-то есть, определенная доля порядочности, которую ближние не всегда способны терпеть. Делает вывод: трус, который знает, что он трус, более честен, чем тот, кто слепо бросается в бой, чтобы скрыть свой страх. Он уже почти убедил себя в неотразимости этого аргумента, когда показалось, что кто-то над его плечом шепчет на ухо. Это другой. Трус — всегда трус, говорит ему другой.

Возражая, мотает головой. Огляделся. Не хватало только, чтобы уборщики увидели его спор с самим собой. Не стоит ему выступать против другого, тот всегда выставляет его на посмешище. Он согласен признать правоту другого, если тот оставит его в покое, с папками и чеками. Нет смысла размышлять на эту тему. Но другой, этот надоеда, настаивает. Его он обмануть не сможет. Никто не знает его лучше, чем другой. Он был и всегда будет свидетелем всех его уловок.

Один вертолет опускается ниже обычного. Рокот мотора оглушает. Прожекторы ослепляют. Лопасти рвут летучих мышей на части. Мотор, лопасти, прожекторы, испуганные мыши. Одна за другой разорванные летучие мыши превращаются в кровавые сгустки, разбивающиеся о стекла. Загипнотизированы вертолетом, обезумели, их ошметки разлетаются в свете прожекторов. И когда обезглавленная мышь ударяется о стекло, расплывается пятно крови. Окровавленные мыши разбиваются о стекло. Должно быть, это предвестие — то, как эти ночные существа слепо летят к своей гибели. От летучих мышей-самоубийц кружится голова.