Все к лучшему - Джонатан Троппер Страница 14

Обычно, когда я уезжаю от Тамары, мне позарез нужна Хоуп. Я мчусь к ней, как наркоман за дозой метам-фетамина, чтобы удостовериться, что моя реальность ничуть не хуже безумных фантазий, которыми я тешу себя в Тамариной вселенной. Не успев завести машину, я хватаю мобильный, спешу произнести ее имя, услышать ее спокойный, уверенный голос на другом конце, такой реальный и земной, что не остается места сомнению, и снова стать собой. «Хоуп», — быстро говорю я, попадаю на автоответчик и оставляю сообщение, не сказав, где я, — лишь признаюсь, что скучаю, и прошу перезвонить. Сейчас половина седьмого, а я знаю, что Хоуп сегодня работает допоздна.

Вот так оно и бывает. Ты неторопливо едешь по боковой дороге Генри-Хадсон-паркуэй, темнеет, шоссе заполняют огни проезжающих машин (после аварии ты предпочитаешь обычные улицы скоростным магистралям). Думаешь об одной женщине, стараясь дозвониться до другой, и, несмотря на очевидный избыток женщин, чувствуешь себя одиноким и никому не нужным — и в итоге приезжаешь домой к третьей женщине, и эта женщина — твоя мать. Должно быть, я действовал на автомате, потому что, очнувшись, сразу понял, что совершил огромную ошибку. Где-то в тихом кабинете сидит один-одинешенек какой-нибудь психотерапевт и с тоской поглядывает на дверь, поджидая именно такого пациента.

Мама и Питер живут примерно в полумиле от Тамары, в доме, где я вырос и откуда с церемониями выдворили Норма после происшествия с Анной. На самом деле церемония состоялась спустя несколько дней после его ухода: мать вынесла грязные простыни с места преступления на подъездную дорожку, облила жидкостью для заправки зажигалок и подожгла — прямо под нашим баскетбольным кольцом. Подпалины на бетоне стали нашей контрольной линией и границей площадки.

Пит сгребает листву на лужайке перед домом. Завидев меня, он озаряется улыбкой и машет рукой с неестественным оживлением, которое сразу выдает его состояние.

— Зак, привет! — кричит Питер. — Что нового-интересного?

— Привет, Пит, — отвечаю я, вылезая из машины. — Как жизнь?

— Бьет ключом, и все по голове, — хихикает он. — Крутая тачка.

— Еще бы.

Он бросает грабли и бежит по чуть наклонной дорожке поздороваться со мной, его руки неловко болтаются, как у всех умственно отсталых. Мокрыми губами он чмокает меня в щеку, его щетина мягко царапает мне кожу. Питеру двадцать девять лет, он коренастый, по-своему смышленый и дружелюбный, как щенок. Но каким бы счастливым он ни казался, как бы хорошо ни справлялся с последствиями хромосомной аварии, случившейся при его сотворении, все равно его жизнь несет несомненный отпечаток трагедии. Каждый день для него — как попытка в варежках поиграть на пианино.

— Я соскучился по тебе, — признается он, и меня пронзает чувство вины. Я мысленно даю себе слово, что буду чаще звонить и непременно приеду как-нибудь в воскресенье, чтобы с ним пообщаться. Невозможно любить умственно отсталого, не испытывая чувства вины.

— Я тоже по тебе соскучился, — отвечаю я, обнимаю его за плечи, и мы шагаем по лужайке к дому. — Поэтому и приехал тебя проведать.

— Как дела у Хоуп? — спрашивает он.

— Отлично. Она передавала тебе привет.

— Ты тоже передавай ей привет.

— Непременно.

Свежий ветер холодит мне щеку, забирается под коричневый замшевый пиджак, под резиновой подошвой ботинок хрустят разноцветные сухие листья, и на мгновение я верю в то, что все будет хорошо, что возможности мои безграничны. Осенью со мной такое бывает.

Мама на кухне, моет тарелки в раковине. У нее отличная посудомоечная машина, но, если бы она ею пользовалась, жертва, приносимая ради Питера, была бы неполной, так что об этом и речи быть не может. Одной заботы о нем маме всегда было недостаточно. За эти годы она развила и отточила комплекс мученицы. Ей мало просто делать свою работу: нужно непременно жертвовать собой. Я был слишком мал тогда и не помню, появилась ли у нее эта черта до или после окончательного отцова грехопадения, стала ли она причиной или следствием их супружеских неурядиц, но именно из-за нее после развода мама осталась одна. Наверное, это своего рода защитный механизм или дурно понятая дзенская покорность судьбе — не знаю. Я последний, кто может судить о чужих тараканах. Скажем так: Лила Кинг — не самый жизнерадостный человек в мире. Мой брат Мэтт написал о ней песню «Святая мать».

Стройная, в джинсах, с крашеными светлыми волосами, со спины мать кажется гораздо моложе. Но когда она оборачивается ко мне с привычным выражением усталой обреченности на лице, я замечаю морщины под глазами, расплывшийся подбородок и поджатые губы. Мне хочется обнять ее, рассмешить, чтобы она улыбнулась, и одновременно усилием воли я подавляю порыв сбежать с этой мрачной кухни, оклеенной обоями цвета авокадо, которые я помню с детства, и никогда не возвращаться. Встречи с мамой так на меня действуют.

— Зак, — произносит она.

— Привет, мам.

Она поворачивается спиной к раковине и театрально разводит руки в резиновых перчатках, а я наклоняюсь поцеловать ее в щеку.

— Что ты здесь делаешь?

— Так, был по соседству, — отвечаю я.

Мама впивается в меня взглядом.

— Что случилось?

— Ничего.

— Это не ответ. В чем дело?

Тут надо пояснить, что Лила вовсе не образец материнской интуиции. Ее вопрос не значит, что она моментально заподозрила, как какая-нибудь клуша, будто с ее старшим и (по крайней мере, на первый взгляд) наименее невезучим сыном что-то стряслось. Ее средний сын родился умственно отсталым из-за случайного сбоя в хромосомах, а муж трахал свою секретаршу прямо на супружеском ложе, так что мать живет с непоколебимым убеждением, что ничего хорошего от Бога ей ждать не приходится. Обычные люди здороваются, а Лила Кинг вместо «привет» говорит «Что случилось?»

— Все в порядке, мам. Так, проезжал мимо.

— Это из-за Хоуп?

— Что из-за Хоуп?

— Ты же не боишься, правда? Потому что это вполне естественно.

— Мам!

— Я просто спросила.

Она хмурится и пожимает плечами. У эскимосов сотни названий снега; моя мать знает тысячи способов нахмуриться и пожать плечами. Она может уроки давать.

Моя приближающаяся свадьба вызывает у мамы священный трепет. Она почти никуда не ходит, и это событие разбудило ее до сей поры дремавшее тщеславие. Я знаю, что она вырезает из модных журналов страницы с фотографиями платьев, причесок, макияжа и уже собрала целый каталог вариантов. Якобы не хочет, чтобы мне пришлось за нее краснеть, но мы оба понимаем, что это враки. После моей помолвки она успела побывать у стоматолога и отбелила зубы, снова начала носить контактные линзы и перепробовала несколько оттенков светлой краски для волос. Мне бы не хотелось обсуждать мать как женщину, но она по-прежнему красива, стройна, с хорошей фигурой и голубыми глазами, и обычный шестидесятилетний мужчина едва ли бросил бы ее только из-за того, что она ест печенье в постели.