Арена - Никки Каллен Страница 14

Африка, Африка — я думала: Жюль Берн, пятнадцатилетний капитан, песенка о Кейптауне; «ты никогда не играл в приключениях?» «играл в детстве, юнгу в постановке Патрика О'Брайена; было здорово, режиссер построил настоящий корабль, мы по-настоящему лазали по реям все руки себе ободрали, мускулы нарастили; а однажды попали в полосу шторма, корабль скрипел, как калитка несмазанная, но выдержал» «ты мой кумир; я обожаю Патрика О'Брайена»; мы ходили по магазинам покупали палатки, надувные лодки, консервы, ярко-красные термосы высокие шнурованные ботинки, раскрашенные под британский флаг делали прививки; я перенесла экзамены на осень; а потом долго-долго летели в самолётах, меняли их, как носовые платки в простуду, меня всё время укачивало, болтало, как яйцо в кипятке, — хотелось умереть. «Венсан, мне плохо, мне так плохо»; он держал меня за руку, просил, словно с другого конца вселенной, принести мне коктейль: яйцо, водка, чёрный перец; поднёс холодное стекло к моим губам, я отшатнулась, воняло ужасно; «пей, детка, снадобье Дживса»; я выпила, задохнулась, он постучал мне по спине. «Откуда… хр-р…» «что?» «откуда ты знаешь, кто такой Дживс, ты же не читаешь?» «Дживс — это был менеджер одного моего друга, ровесника, тоже актёра, он здорово кололся, Дживс приносил ему это, когда тот не мог встать и пойти на площадку после укола»; «а он будет приходить к нам в дом?» «кто? Дживс?» «нет, твой друг, я не хочу» «ну что ты, детка, нет, конечно, я вообще не склонен к общению и светским приёмам, я думал, ты уже заметила; да и к тому же он давно умер… но не от этого коктейля»; и засмеялся, обнял меня, прижал крепко, и я летела над землёй, над морем, в его объятиях; и уснула…

Привезли нас в далёкий тихий город на побережье; большая белая гостиница для белых; всё было белое: постельное бельё — совершенно невероятное, шёлковое, кружевное; белый фарфоровый сервиз для завтрака; белые ковры, мохнатые, как персидский котенок, ворс доходил мне до щиколотки; белые лестницы, белые ванные; белый песок, крошечный, прозрачный, как сахар, на пляже; белые зубы и передники прислуги. А где же Африка? Костёр, шляпы с вуалью от москитов, рык льва вдалеке, ружьё между ног, джунгли, гуашевые огромные попугаи? Зачем нам тогда все эти вещи из магазинов-сафари?

— Я же предлагал — давай купим джип. А так мы всего лишь ленивые роскошные янки-захватчики…

— Да, — и я расстраивалась, раздавала огромные чаевые; легче мне стало, когда мы, гуляя по пляжу, вышли на деревушку из брёвен и соломы; там жили рыбаки и их семьи; мы купили целую корзину совершенно ненужной нам рыбы — но такой сверкающей; нам улыбались, нам были рады; «давай каждый день у них рыбу покупать» «а потом уедем и разрушим им новый экономический строй» «злюка; кстати, хочешь ухи? я умею» «откуда? ты же книжный червь» «я всё детство провела в лагерях, там нас постоянно учили чему-то экстремальному» «да уж, представляю, насколько экстремальная уха, давай». Вечером мы надели наши британско-имперские ботинки, москитные шляпы, взяли уголь и спички с зелёными головками, ушли на пляж, развели костёр, повесили над ним котелок, накидали туда заранее почищенной в беломраморной раковине рыбы, перца, укропа и всю ночь варили, разговаривали; потом ели, получилось, кстати, вкусно. На рассвете мы занялись любовью, и я порезалась плечом о необыкновенно красивую ракушку — бледно-бледно-розовую, с таинственным голубоватым отливом в глубине, словно там что-то находилось ярко-синее внутри и мерцало — в зависимости от силы лунного света; мы положили её, с моей кровью на острие, на высокий камень, а потом забыли; «ой, жалко», — вспомнила я вечером; мы уже сидели в номере, нам строго-настрого наказали не выходить — штормовое предупреждение; мы открыли балкон, белый тюль вился внутри гостиной, как призрак, пронзительно пахло солью, йодом; а мы играли в карты на пирожные, заказали целый поднос, самых разных — корзиночек и эклеров, с виноградиной, с персиком, с бледно-жёлтым и розовым кремом, шоколадных, уже ужасно объелись; «я схожу, возьму, она наверняка всё ещё на камне», — сказал вдруг Венсан. Африка не шла ему, словно пиджак, он был всё время бледным и без сил, шутил, но редко, всё больше молчал, дышал часто, будто ждал дождя. «Не надо, шторм ведь» «я быстро, ещё не началось», — и ушёл; я осталась так внезапно одна, с развевающейся белой занавеской на всю гостиную. До сих пор помню, как она летит по комнате, поверх кресел и столов, под самый потолок, а потом погас верхний свет, и по лепному полотку побежали струи дождя и молнии. Стены задрожали. Море гудело, словно в нём шёл тяжёлый стальной корабль, и морю было тяжело. Я сидела неподвижно на огромной кровати для молодожёнов, со спинкой в форме сердца, и была одна, маленькая, в чужой далёкой стране, и мой возлюбленный ушёл искать прекрасную раковину, и его унесло морем. Шторм бил всю ночь, и Венсана всю ночь не было. Утром, сверкающим, как стекло, я спустилась в фойе, позвала управляющего. «Шторм прошёл, госпожа, всё хорошо, можете погулять по пляжу — приносит очень много интересных вещей: в прошлом году одна дама нашла бутылку с запиской, восемнадцатый век…» «Мой муж пропал, — сказала я, — он ушел на берег перед штормом, мы забыли на пляже туфлю, ему это показалось важным — её вернуть, и исчез, не вернулся, понимаете?» Он побледнел сквозь загар цвета «Эрл Грея», побежал звонить. Вся гостиница встала на уши, как при пожаре. Я не ела, не пила, не спала, не мыла голову, не меняла одежды — его белой рубашки и чёрных бархатных бриджей; сидела на кровати, раскладывала пасьянс «башня», люди заходили и говорили, что ещё не нашли его; говорили, в каком фильме видели его, часто совсем маленьким, говорили, что он замечательный человек, необыкновенно талантливый, и что он обязательно найдётся, укрылся, наверное, в одной из прибрежных деревень. Мне казалось, что я статуя, из белого фарфора, и если кто толкнёт меня с кровати, то я разобьюсь. Его нашли на третий день, на пляже, всего мокрого, в водорослях; словно его носило по морю, потом пожалело и вернуло мне — насовсем ли…

Его принесли на руках эти, цвета кофе, шоколада, рыбаки, у которых мы купили рыбу. Бледный-бледный, будто весь цвет, кроме волос и бровей, с него смыло; без сознания, холодный, сломанный. Его подхватили управляющий и врач, отнесли в наш номер; я протянула рыбакам денег, они отказались, пытались что-то объяснить управляющему; он понял, и лицо его стало злым, как у деревянных богов. «Что? Что они сказали?» — я стояла босиком, в посеревшей от пота рубашке, со слипшимися волосами; в зеркале отражался гном; было страшно, как в подворотне; «идите в номер, госпожа». Там находился врач; Венсан лежал в постели и сливался с ней, уходил в неё, как в воду.

— Он услышит меня, если я позову его? — спросила я врача.

— Нет, он крепко спит.

— Спит? Я думала, он без сознания, без памяти… Вы что-то дали ему?

— Вот именно что нет. Никогда с таким не сталкивался. Человека как минимум сутки носило по морю, а он спит, как наигравшийся ребёнок.

— У него рука сломана? — я увидела перевязку.

— Да, и два ребра. И трещина в одном колене. Он упал на камни. Проспит, наверное, до вечера, вот мой телефон, сразу позвоните, я приду. — Надо проверить его память, — и ушёл, славный-славный доктор, добрый, как детский; он ни разу не сказал про славу Венсана, просто перевязывал его, рассказывал аналогичные случаи из практики, про своих детей, показывал их рисунки — как у всех детей в мире: солнце, трава, папа, и мама, и они, дети, держащиеся за их руки… «Я тоже такие рисовала», — сказала я потом Венсану, он ответил неловко и жестоко: «а у меня не было родителей и карандашей». А тогда я просидела возле него весь этот день и ночь; когда она началась — он очнулся.