Похороните меня за плинтусом - Павел Санаев Страница 14

А потом мы гуляли в парке. В черной теплой ночи веселосветились развешанные по пальмам разноцветные лампочки, шумел далекий прибой, апрямо перед нами кружилась огромная, освещенная огнями карусель. Мы купили трибилета и понеслись на ней друг за другом. Впереди хохотала мама, сзади свистели улюлюкал дядя Толя, а я, вцепившись в цепочки, орал, замирая от восторженногоужаса. Под ногами мелькала земля, лампочки вились вокруг яркими светящимисянитями, и ветер в лицо не давал вылететь изо рта моему крику, загоняя егообратно.

Дома дядя Толя поставил на стол торт с четырьмя свечами исказал, что я должен их задуть. Задувать было жалко. Свечи были разноцветные инапоминали о парке, в котором мы гуляли, но дядя Толя объяснил, что такположено. Я задул, и мы пили с тортом чай. Потом я нарисовал пальцем назапотевшем окне рыбу. Вышло непохоже. Дядя Толя засмеялся, пририсовал к моейрыбе еще несколько черточек, плавники, и она вдруг стала как настоящая. Еще мынарисовали на том окне корабль и машину, а на другом дядя Толя нарисовал моюмаму. Рисунок был очень простой, я пытался потом повторить его, но вместо мамыу меня получались какие-то путаные кривые.

После чая дядя Толя лег в ванну, а мама села на ее край и сним разговаривала. Мне стало скучно, и я пошел к ним. Я запускал в ваннемыльницы, а дядя Толя высовывал из воды руку и топил их, изображая подводнуюлодку. Потом он показал, как взрывается глубинная бомба, и плеснул так, чтозабрызгал маму, которой пришлось переодеться в его тельняшку. Мама сказала, чтоона теперь боцман и будет свистать нас наверх. Свистать она нас не стала, ивместо этого мы легли спать в большую кровать. Я прижимался к маме и думал, чтозавтра тоже будет день рождения, и может, еще веселее сегодняшнего.

А утром оказалось, что дядя Толя заболел. Он не мог встать,не шутил и не смеялся. Весь день он лежал в постели, и мы из-за него никуда немогли пойти. Хорошо еще, он подарил мне гоночную машинку, и мне хоть было чемпоиграть. Вечером мы опять сели с мамой на поезд и поехали в Москву. Мамасказала, что оставит меня на несколько дней бабушке и вернется к дяде Толе. Яне хотел с ней расставаться и плакал, но она сказала:

— Ты здоров, и с тобой будет бабушка, а он болен исовсем один. Разве тебе его не жалко?

Дядю Толю мне было жалко, но расставаться с мамой было отэтого не легче. Если бы не машинка, дядя Толя совсем уже стерся бы у меня изпамяти, и я подумал, что, может быть, к утру мама тоже про него забудет иостанется со мной. Но к утру я сам заболел, и все стало мне безразлично. Мамаоставила меня больного у бабушки, а когда я поправился, мне сказали, что теперья буду жить с ней всегда.

С тех пор мне казалось, что другой жизни не было, не моглобыть и никогда не будет. Центром этой жизни была бабушка, и очень редкопоявлялась в ней с бабушкиного согласия мама. Я привык к этому и не думал, чтоможет быть иначе. А Сочи, ночь с разноцветными лампочками и торт со свечамиостались в памяти как приятный, но совсем уже забытый сон. В этом сне было ещечто-то страшное — цирк, какая-то ссора, во время которой я задыхался и оченьплакал, но что именно произошло, почему я плакал, я не помнил и не вспоминал.Было незачем.

Бабушка объяснила мне, что дядя Толя — карлик-кровопийца,который хочет переехать в Москву и все у нас отобрать. Он хочет мамину ибабушкину квартиры, дедушкину машину, гараж и все наши вещи. Для этого емунадо, чтобы мы все умерли. Смерти бабушки с дедушкой он не дождется, а меня онуже заразил стафилококком и почти погубил. Даже машинку он подарил мне черную сзолотыми колесами, как катафалк. Машинку бабушка выбросила, сказав, что купитмне таких десять, но нормального цвета. Потом я в чем-то провинился, и оназаявила, что если и купит их, то лишь затем, чтобы разломать на моей голове.

Я верил, что карлик-кровопийца хочет все у нас отобрать, нобабушка говорила, что не допустит этого, и я чувствовал себя как за крепостнойстеной, которую карлику никогда не взять.

— Ничего ему не достанется, правда? — спрашивал я,чтобы лишний раз восхититься готовностью бабушки защитить меня и наши вещи.

— Ничего!

— Даже слоника маленького?

Маленького слоника я видел в буфете-саркофаге, и онпоказался мне такой диковиной, которую надо беречь от карлика в первую очередь.

— Даже слоника…. Какого слоника?

— Да так, просто сказал… — вовремя замялся я.Бабушка предупреждала, что если я открою буфет, то останусь там навечно.

— И слоника, и бобика, и хрена с маслом! Она у меняшубу свою третий год забрать не может, куда им гараж с машиной. Хотя онрассчитывает, конечно! В Москву он уже перебрался, распишется с ней, получитпрописку. Сволочь проклятая! Понимает: мы сдохнем — наследство тебе с этойидиоткой. А тебя не станет, все ей, а значит — ему. Ты ему как кость в горле,он только и ждет, чтоб ты загнулся. Ничего, подождет еще, я судиться буду.

Карлик-кровопийца давно уже виделся мне чуть ли не с ножом ив черной маске, и я боялся его, как самого настоящего убийцу. Незадолго домоего семилетия он переехал к маме и заявился к нам с ящиком крымскоговинограда. Узнав его голос, я забился под стол и ждал, что сейчас он оттолкнетс порога бабушку, схватит меня и задушит. Но бабушка была настороже.

— Виноград?! Я выбираю кости из рыбы! — закричалаона, как сирена, повышая голос на каждой гласной, и карлика сдуло от нашейдвери словно ураганным ветром. — Сволочь, с виноградом притащился, —сказала бабушка, задвигая засов. — Еще сорт выбрал, где костей побольше.Специально хочет, чтоб ты подавился.

Костей бабушка очень боялась и, когда я ел рыбу,действительно перебирала ее, сминая кусочки белого мяса пальцами до тех пор,пока не получались маленькие сероватые комки вроде фрикаделек. Комочки эти онараскладывала по краю тарелки, и я ел их с гречневой кашей и тертым яблоком. Еля тоже с бабушкиной помощью. Заготовив бескостные комочки, бабушка зачерпывалаиз стоявшей передо мной тарелки гречневую кашу, клала один комочек в серединуложки, прикрывала все это с помощью другой ложки тертым яблоком и ложкой из-подяблока приглаживала сверху — наподобие уличного мороженщика. После этого яоткрывал рот, и она отправляла туда это многоэтажное сооружение, сопровождаязакрытие моих губ странным движением своих. Казалось, она тоже ест вместе сомной, но только мысленно.

Когда содержимое ложки оказывалось у меня во рту, бабушкаговорила:

— Жуй. Жуй, кому говорю!

— Я жую.

— Ни черта не жуешь! Заглатываешь, как было, ничего неусвоится. Амосов писал, что даже воду надо во рту задерживать, вот таксмаковать… — Бабушка шамкала губами. — А еду тем более жевать надо.Жуй! Жуй, чтоб ты подавился! Жуй, не глотай!

Одним из моих любимых развлечений было заставить бабушкукричать, а потом сразу показать ей, что кричит она напрасно. Однажды за рыбнымкормлением я посмотрел на пакет молока и многозначительно произнес: