Глядя на солнце - Джулиан Барнс Страница 14

— И вы сделали так?

— Так это кончилось во второй раз, когда меня опять допустили к полетам. В первый раз намечались кое-какие признаки, я не был уверен, они не были уверены, а потому отстранили меня на несколько дней. Но когда это случилось во второй раз, я понял. Тогда я понял, чем был первый раз.

— Наверно, в первый раз причиной были просто нервы.

— Да, именно. Нервы, испуг, боязнь, трусость — вот именно. Знаешь присловие, а? Кто обжегся дважды, тот человек конченый.

Джин вспомнила, что он так и сказал, когда она спросила его про Майкла.

— Ну, это бабушкины сказки, я уверена.

— А бабушки много чего знают. — Он усмехнулся. — Спроси мою.

— Расскажите мне, как это — испугаться?

— Я же тебе сказал. Это значит сбежать. Быть трусом.

— Но как это внутри?

Проссер задумался. Он точно знал, как. Ему это снилось снова и снова.

— Ну, в чем-то это совсем как обычно. Руки дрожат, во рту пересыхает, в голове напряжение — ну, все это крепкие здоровые нервы перед вылетом. Обычно. А иногда — нет. Нормально маленькие признаки возникают, когда ты ждешь, ну а взлетишь, и они исчезают; а потом могут вернуться перед боем, но когда идешь на сближение, они опять исчезают. Да только иногда они никуда не деваются, даже если ты благополучно возвращаешься, и вот это скверный признак. И вот тогда ты начинаешь чувствовать страх.

Он помолчал, глядя на Джин. Она не отвела глаз, и он продолжал:

— Вот представь, ты проглотила что-то кислое, вроде уксуса. Представь, что чувствуешь его вкус не только во рту, а и дальше. Представь, что ты чувствуешь его вкус во рту, в глотке, в груди, в желудке. А теперь представь, как он медленно-медленно застывает у тебя между грудью и горлом. Медленно застывает. Каша из уксуса, и вкус ее повсюду. Кислый у тебя во рту. Сырое и дряблое у тебя в желудке. Застывает, как каша, между твоим горлом и грудью. Это значит, что ты не можешь доверять своему голосу. И вот иногда ты убеждаешь себя, что передатчик вышел из строя, а иногда ты убеждаешь себя, что связь прервана. Сжимаешь губы, и кислота стоит у тебя в горле. Половина твоего тела пропитана этой тошнотворной кислотой, и раз ты все время чувствуешь ее вкус, тебе кажется, будто ее можно вытошнить, избавиться от нее. Но ты не можешь. И она остается — холодная, и кислая, и застывающая, и ты понимаешь, что она никогда не исчезнет. Никогда. Потому что ей там самое место.

— Она может исчезнуть, — сказала она, чувствуя фальшивую бодрость своего голоса, будто она уверяла инвалида после ампутации, что его ноги скоро отрастут и станут как прежде.

— Дважды обжегшись, — ответил он негромко.

— А я уверена, что вы вернетесь, — продолжала она все тем же голосом больничной сестры. — И будете браконьерничать над аэродромами и всем остальным… И вообще.

— Это было раньше, — сказал Проссер. — Это было, когда все, куда ни глянь, вязали для войны. Помнишь?

— Мое вязанье все еще у меня. Я его так и не довязала.

— Ну да. Вязание для войны. Ненавидь гуннов. Отрази врага. Все так мило, чисто и ты счастлив. Ты думаешь, что можешь умереть, только это не кажется таким уж важным, и ты не думаешь, сколько еще это будет тянуться, ну и вообще. И в любом случае все было новым. И некоторые дни были словно лучшими днями твоей жизни.

— Ну, как увидеть, что солнце восходит дважды.

— Как увидеть, что солнце встает дважды. Как провожать бомбардировщики через Пролив к их цели и добраться до нее. И комитет по встрече приветствует тебя букетами, букетами, а ты только смотришь — зеленые, и желтые, и красные зависают в воздухе, — и ты не думаешь, что они могут тебя прикончить, а думаешь, как это похоже на бумажные ленты субботним вечером на танцульке. А теперь все по-другому. Ведь держаться так до бесконечности невозможно.

— И вы теперь не так ненавидите немцев, как раньше? — Джин решила, что они что-то выяснили. Может быть, смелость рождается из ненависти или хотя бы питается ею. Солнце-Всходит просто потерял свою ненависть. И только.

— Нет-нет, я их ненавижу так же сильно. Совсем также. Может, по другим причинам, но совсем также.

— А! Так… так что-то случилось? Что-то жуткое? Что-то, что отняло у вас смелость?

Проссер старательно улыбнулся, словно и вправду хотел все для нее упростить, если бы мог. Но не мог. Никак.

— Извини. Совсем не так. Мальчик за одну ночь превращается в мужчину. Мужчина становится героем. Герой ломается. Прибывают новые мальчики, выковываются новые герои. — Он словно бы поддразнивал ее, хотя еще никто никогда так ее не поддразнивал. — Совсем не похоже. Я не сломался. Во всяком случае, не так, как все себе это представляют. Просто через какое-то время все сходит на нет. Запасы истощаются. И ничего не остается. Тебе говорят, что надо отдохнуть и подзарядить аккумуляторы. Но не все аккумуляторы подзаряжаются. А то и никакие.

— Не надо быть таким пессимистом, — сказала она, хотя ее бодрый голос не казался ей убедительным. — Вы же все еще любите летать, правда?

— Я все еще люблю летать.

— И вы все еще ненавидите немцев?

— Я все еще ненавижу немцев.

— Ну, так, мистер Проссер?

— Ну, так миссис вскорости Майкл Кертис, боюсь, что и требовалось доказать вы не получили.

— А… Но я уверена. Просто знаю это. Подумайте о восходах солнца.

— Ну, — сказал Проссер, — я не так уж уверен, что мне это нужно. Видишь, как солнце всходит дважды, и обжигаешься дважды. По-моему, это честно. По-честному. Так, пожалуй, лучше всего смыться.

— Нет, пожалуйста, не привыкайте к этому.

— Я несерьезно.

На следующей неделе Джин снова отправилась к доктору Хедли. Она обещала себе ничего не находить смешным. Хотя вряд ли такой соблазн возникнул бы.

Вновь появилась круглая жестянка, и поднялось облачко талька, и было показано, как накладывать пасту, и снова Джин подумала: «Смазывается слизью?» Может быть, это тюбик пасты-слизи? Потом ее запрокинули, словно она выбрала не тот ярмарочный аттракцион, и приказали расслабиться. Она расслабилась, воспарив над тем, что с ней проделывалось, а потом и вовсе улетела. Она сидела в черном «Харрикейне» и мимо проносились облака. Проссер Солнце-Всходит потребовал, чтобы его кабину снабдили плетеным сиденьем, и взял ее покататься. Полет, сказал он, может излечить не только коклюш. И он покажет ей свой фокус. У дяди Лесли был хороший фокус с сигаретой, но у Проссера был получше — с солнцем. Ну, вот мы летим, смотри вон туда через мое плечо за черное крыло, гляди, как оно восходит, гляди, как оно восходит. А теперь мы снижаемся, снижаемся еще на 10 000 футов и ждем его… Смотри, солнце снова всходит. Творится обыкновенное чудо. Повторить? Ну нет, если только ты не хочешь перевестись в подводники.

— Теперь попробуйте вы.