Старик и ангел - Александр Кабаков Страница 14

Не развелись они потому, что Ольга боялась остаться без объекта ненависти и, прямо скажем, без источника средств. На его доцентские, а потом профессорские заработки жил весь дом: она сама, сделавшая карьеру лишь до младшего научного, и двое ее родителей-пенсионеров, в новые времена уже открыто, поскольку не запрещалось, гордившихся своим благородством и на Сергея смотревших с выражением холодного недоумения. Вероятно, они сильнее других чувствовали все никак не выветривавшийся из него барачный дух. А он со своей стороны как-то не решался оставить этих высокомерных людей их судьбе, не мог собраться с силами все изломать и забыть, перестать ужинать в неприязненном молчании, перестать чувствовать наплывающую со стороны Ольги ненависть, перестать обманывать ее, в конце концов.

Главное же — он никак не хотел уйти ни к кому из многочисленных и утверждавших, что любят его, женщин. На мгновение он поддавался, верил, уже секунда оставалась до бесповоротного решения, уже собирался вечером все сказать жене и уйти — но приглядывался к возлюбленной и с ужасом обнаруживал и в ней Ольгу… И остывал к ней мгновенно.

Так и жили — десять лет, двадцать… И у всех женщин было лицо Ольги. И лицо это делалось все более равнодушным и чужим, но другого лица не было нигде и ни у кого.

Наконец он с этим примирился — другой женщины, кроме Ольги, не будет, хоть все человечество перебери. И тут же все исчезло, тяга и жажда иссякли, он вообще потерял к женщинам интерес и удивлялся, что они интерес к нему сохранили, искренне удивлялся. Какой интерес? К чему в нем? Кой чёрт?! Если нет безумной, безрассудной любви и нет прямого расчета, как у Ольги, то на что он им? Чего они в нем ищут?..

Тут же и произошло еще одно событие, столь же непредсказуемое еще за месяц, как за год до того было непредсказуемо наступление его любовного бессилия: Ольга ушла.

К этому времени Георгий Алексеевич и Варвара Артемьевна уже давно померли в один месяц, оставив дочери неожиданное наследство. Советская власть, которой они всю жизнь боялись, померла еще раньше них, а при свободе нашлись у Шаповаловых родственники за границей, вот что. Кто бы мог подумать, что такое можно было скрывать от первого отдела! А вот поди ж ты, скрывали…

Варвара Артемьевна, преодолев так и не изжитый до конца страх, открыла стране и миру существование кузена в парижском пригороде, где вообще было много русских первой эмигрантской волны, их детей и внуков. Там старший двоюродный брат подмосковной домохозяйки служил по родовой традиции священником в местной православной церкви, на вид ничем не отличающейся от окружающих французских обывательских домиков, только возвышался над крышей маленький, не сразу даже заметный купол с православным крестом. Прихожан в храме было человек восемь-десять, все такие дряхлые старики, которым непосильно сесть в электричку, доехать до вокзала Сен-Лазар и пройти минут за пятнадцать-двадцать неуверенным стариковским шагом на рю Дарю, где стоит огромный и торжественный собор Александра Невского. Вот для этих немощных отец Василий Гарт и служил трижды в неделю, по средам, пятницам и воскресеньям. Семьи у него не было — бездетная матушка, в девичестве Голицына, умерла молодой, и отец Василий вдовствовал и готовился вскоре отправиться по той же дороге, по которой ушла не забытая еще супруга.

С ним установилась у старших Шаповаловых регулярная переписка, а иногда случались и телефонные переговоры. Французский брат предварительно предупреждал в письме недели за три: «Буду телефонировать такого-то и во столько-то по вашему времени…» — и точно в назначенный час в трубке раздавался его приятный, по каким-то непонятным признакам очевидно не советский голос…

Старики Шаповаловы долго собирались поехать, повидаться с родственником, который настойчиво, каждые полгода присылал как следует оформленные в префектуре приглашения, да так и не собрались. Само понятие «заграница» вызывало у них почти суеверный ужас. Георгий Алексеевич, заслышав звонок из Франции, уходил в другую комнату — если спросят, он ничего не слышал, а Варвара Артемьевна, в конце концов, подписку насчет контактов с иностранцами не давала, безответственное лицо — пусть она говорит… Да и денег такая поездка потребовала бы немалых, которых у стариков, конечно, не было, поскольку все накопления исчезли вслед за властью, которую они вечно ненавидели и боялись. А у зятя просить не хотели, он же как-то не соображал предложить.

При этом жили они в квартире, которая формально принадлежала Сергею: избу их снесли, когда строили при институте олимпийский стадион в конце семидесятых, и на четверых дали трехкомнатную квартиру в Москве. Учли ветеранский статус Георгия Алексеевича, но прежде всего, конечно, большую научную и особенно общественную работу Кузнецова — уже доктора и профессора, а также заместителя председателя совета Дома ученых и депутата городской думы от демократов. Он же и стал ответственным квартиросъемщиком. С этим старики в конце концов примирились, но не до конца, деньги же у зятя просить категорически не желали и одну целую пенсию — Георгия Алексеевича — вкладывали в хозяйство, чтобы не быть нахлебниками, только вторую, Варвары Артемьевны, совсем маленькую, по старости, оставляли на свои небольшие нужды — большею частью на свечки в восстановленном и открытом для служб храме Благовещения, в котором раньше был институтский студенческий клуб, где юный Сергей когда-то провел немало веселого времени…

К слову, это удалое веселье в оскверненном храме Сергей Григорьевич числил теперь среди самых постыдных моментов своей биографии — каких и без того насчитывал немало. Чего ж не стыдиться, когда сил на один только стыд и осталось.

В общем, поехала к двоюродному дядьке в гости Ольга. Взяла большой отпуск за свой счет — младшего научного отпустили с удовольствием, всё одним сотрудником, ждущим по четыре месяца зарплаты, меньше — и поехала. Купила в круглосуточном ларьке две разрешенных баночки сомнительной икры и бутылку водки, съездила, учитывая профессию родственника, в Троице-Сергиеву лавру и там купила картонную иконку с ликом святителя Василия Великого, терпеливо собрала все визы, взяла билет в прямой парижский вагон через Бельгию, много дешевле, чем на самолет, — и всё.

Деньги охотно — но по просьбе, а не по своей инициативе — дал Сергей Григорьевич. Он как бы испытывал перед женою чувство вины — не за обычные свои похождения, а за то, что в последние годы много ездил за границу, а Ольга все сидела в своем отраслевом институте на нищенской зарплате, да и ту получала раз в полгода и ничего хорошего не видела. Получалось, что Сергей Григорьевич ее, как и стариков Шаповаловых, просто кормил на те деньги, которые в новые времена начал зарабатывать лекциями в Берлине и Милане, Глазго и прочих валютных местах. Валюта и помогала существовать семейству, не испытывая того, что испытывали тогда многие подобные семьи, — голода. И Кузнецов считал, что этого достаточно, семью он тащит, а об удовольствиях в такое время думать не приходится. Что не мешало ему прогуливать за вечер полсотни-сотню долларов, невероятные тогда деньги, в каком-нибудь кооперативном заведении. С очередной аспиранточкой — не перевелись и теперь… В конце концов, это были его деньги, честно заработанные благодаря мировой известности расчетных методик Кузнецова. Как эти сугубо секретные методики приобрели мировую известность, он и сам не понимал, однако когда звонили из очередного европейского или даже американского университета, не отказывался — да, тот самый, профессор Кузнецов, да, при конечном количестве факторов…