Испытание правдой - Дуглас Кеннеди Страница 14

Последняя фраза ввергла меня в ступор.

— Ты это серьезно? — спросила я после паузы.

Он кивнул, выдерживая мой взгляд.

— Она уже знает?

— Я собираюсь сказать ей об этом в конце семестра. Я понимаю, ждать еще шесть недель, но я хочу, чтобы ее взрывоопасные ответные удары пришлись на время каникул.

— Это все из-за той женщины?

— Я ухожу от Дороти вовсе не из-за нее. Я ухожу, потому что наш брак стал невыносим… потому что с ней невозможно существовать.

— А эта женщина переедет сюда, чтобы жить с тобой?

— Не сразу. Понадобится какое-то время, чтобы остыть, да и, честно говоря, мне не хочется давать злым языкам новую пищу для разговоров. И я хотел попросить тебя кое о чем…

— Я знаю: не говорить никому. Как будто я стала бы…

— Ты права, ты права. Просто…

— Тебе не надо ничего объяснять, папа. Но я тоже хочу попросить тебя об одной услуге: дождись, пока мы с Дэном уедем на лето в Бостон. Не думаю, что она обратится ко мне, просто мне не хочется находиться здесь, когда разразится этот скандал.

— Даю тебе слово. И я больше не буду поднимать тему Парижа…

— Хотя и считаешь, что я совершаю огромную ошибку.

Он улыбнулся:

— Совершенно верно. Хотя и считаю, что ты совершаешь огромную ошибку.

Отец больше ни словом не обмолвился о своих планах вплоть до экзаменационной сессии и летних каникул. Когда в моей зачетке уже стояли оценки: две А-, одна В+, одна В [16], — он пригласил меня на прощальный ланч. До моего отъезда из города оставалось несколько дней.

Он знал, что я нашла работу в частной школе Бруклина на летних коррективных курсах, где мне обещали баснословное жалованье: восемьдесят долларов в неделю — для меня целое состояние. Знал он и то, что нам удалось арендовать ту же квартиру, где мы жили прошлым летом.

— Напомнишь мне номер телефона? — тихо попросил он. — Возможно, я позвоню тебе через пару дней.

Спустя неделю, часа в три ночи, раздался телефонный звонок. Это был отец, его голос был напряженным, испуганным, почти потусторонним.

— Твоя мать пыталась покончить с собой, — сказал он. — Сейчас она в интенсивной терапии, и врачи не надеются, что она выкарабкается.

Уже через пятнадцать минут мы с Дэном были в машине. Ехали молча. Дэн почувствовал, что сейчас мне меньше всего хочется разговаривать. И я в очередной раз восхитилась его благородством и душевной тонкостью, когда он оставил меня наедине с моими мыслями. В течение первых трех часов пути я беспрерывно курила, тупо таращась в окно, пытаясь представить, что же произошло и могла ли я это предотвратить.

Мы подъехали прямо к госпиталю. Отца мы застали в приемной интенсивной терапии. Обмякший, он сидел в кресле, смотрел в пол, и в углу его рта торчала дымящаяся сигарета. Он не обнял меня, не расплакался, даже не взял меня за руку. Он просто поднял на меня взгляд и тихо произнес:

— Лучше бы я ей ничего не говорил.

Я обняла его за плечи. Дэн перехватил мой взгляд, кивнул в сторону двери и вышел из комнаты.

— Что все-таки произошло? — спросила я.

— Несколько дней назад я наконец собрался с духом и сказал, что ухожу, больше не хочу жить с ней в браке. Ее реакция меня ошеломила. Я ожидал криков и истерики. Вместо этого — молчание. Она не хотела знать никаких подробностей, причин, ее даже не интересовало, ждет ли Молли своего часа. Она только сказала: «Прекрасно. Я рассчитываю, что ты соберешь свои вещи и съедешь до пятницы». В течение следующих двух суток я почти не виделся с ней. Она оставляла мне записки: «Буду спать в гостевой комнате… не бери ничего из того, что тебе не принадлежит… мой адвокат позвонит твоему адвокату на следующей неделе…», но старательно избегала меня. И вот вчера, около шести вечера, я пришел домой и нашел ее в машине, в гараже. Поначалу я не разглядел ее, потому что салон был в дыму. Она даже умудрилась заклеить скотчем щели в окнах — похоже, серьезно подошла к делу. Если бы я появился минут на пятнадцать позже… Как бы то ни было, мне удалось вытащить ее из машины, потом я позвонил в службу спасения и делал ей искусственное дыхание до приезда «скорой». Они забрали ее и… — Он закрыл лицо руками. — Врачи говорят, что она проглотила около двадцати пяти таблеток транквилизатора, прежде чем завела двигатель. Она до сих пор без сознания, подключена к системе жизнеобеспечения… — Он снова уставился в пол. — Они не знают, поврежден ли мозг и сможет ли она когда-нибудь дышать самостоятельно, без респиратора. Следующие семьдесят два часа будут критическими.

Он замолчал. Я крепче обняла его, хотела сказать что-то ободряющее, разделить вместе с ним чувство вины. Но я была в шоке и знала, что мои слова, какими бы они ни были, ничего не изменят.

— Можно мне к ней? — спросила я.

Дэн пошел вместе со мной в палату интенсивной терапии, крепко поддерживая меня под руку. Медсестра, которая провожала нас, молчала. Мы подошли к кровати матери. Я побелела от ужаса. Эта женщина была совсем не похожа на мою мать — скорее это была странная медицинская скульптура, опутанная трубками и проводами, окруженная громоздкими приборами. Изо рта у нее торчал зловещий пластиковый мундштук. Я слышала устойчивое шипение вентилятора, который закачивал в ее легкие воздух и выкачивал его.

Дэн повернулся к медсестре, жестом указал на планшетку с историей болезни в изножье кровати и спросил:

— Могу я?..

Медсестра кивнула, сняла планшетку и передала ему. Он быстро просмотрел данные, его лицо оставалось бесстрастным… хотя он покусывал нижнюю губу, пока читал (верный признак беспокойства). Я не могла оторвать глаз от мамы. Мне хотелось разозлиться на нее за то, что она сделала, — за то, что была такой эгоистичной и мстительной. Но вместо этого я испытывала стыд и чувство ответственности за случившееся. В голове засела единственная мысль: почему я не попросила прощения?

Когда мы покидали палату, Дэн тихо поговорил о чем-то с медсестрой, потом повернулся ко мне и сказал:

— Все жизненные функции стабильны, и, хотя врачи не могут сказать ничего определенного, пока она без сознания, нет никаких клинических данных о том, что мозг поврежден.

— Но они в этом не уверены? — спросила я.

— Нет.

Дэн оставался с нами еще целые сутки — и снова он проявил поразительную сдержанность и чуткость, не задавая очевидных, но неудобных вопросов. Только однажды, когда мы остались наедине, он спросил:

— Твой отец не говорил, не угрожала ли она в последнее время самоубийством?

— Нет, но, как ты знаешь, все эти месяцы она была неадекватна.

Я уже была готова выпалить правду, но внутренний голос шепнул: будь осторожна.