Мы совершенно не в себе - Карен Джой Фаулер Страница 14

И наконец, Лоуэлл, появившись-таки дома, бесшумно взлетает в темноте по лестнице, входит в мою комнату и будит меня: “Если бы только, – говорит он, стискивая мне руку так, что под рукавом футболки останется синяк, ведь ему одиннадцать лет, а мне пять, – если бы только, хотя бы раз, ты закрыла свой проклятый рот”.

Никогда в жизни, ни до, ни после, я никому так не радовалась.

4

У меня развилась фобия по отношению к закрытой двери в спальню родителей. Глубокой ночью я слышала, как она пульсирует в проеме, словно сердце. Я пользовалась каждым моментом, когда Лоуэлл впускал меня к себе, и сворачивалась калачиком рядом с ним: получалось, что я вроде и дома, и далеко от страшной двери.

Лоуэлл жалел меня иногда, а иногда казалось, он и сам напуган. Мы оба несли на себе тяжесть исчезновения Ферн и маминого срыва и временами – не подолгу – несли ее вместе. Лоуэлл читал мне книжку или просто давал тараторить вволю, пока сам раскладывал трудные, почти безнадежные пасьянсы из двух-трех колод карт. Если бы они удавались каждому, Лоуэлл и время тратить не стал бы.

Порой он, если был уже сонный, позволял мне забираться к нему в кровать поздно вечером, чтобы я не слышала отцовского крика, хотя в другой раз мог вспомнить, что злится, и я, тихо рыдая, отправлялась обратно наверх. Обычай перескакивать с кровати на кровать в доме уже укоренился: мы с Ферн редко засыпали там, где ложились спать. Родители понимали, что это естественно и по-животному – не хотеть спать в одиночку, и хотя предпочитали, чтобы мы оставались в своих кроватях, а не брыкались и ерзали в чужих, никогда на этом не настаивали.

Пока Лоуэлл спал, я утешалась тем, что баловалась его волосами. Мне нравилось зажать прядку между двумя пальцами и провести по щекочущим кончикам. Лоуэлл стригся под Люка Скайуокера, но мастью был чистый Хан Соло. Конечно, фильма я тогда еще не видела. Была слишком мала, да и Ферн пойти не смогла бы. Но у нас были коллекционные карточки, и про стрижки я знала.

К тому же Лоуэлл, который видел фильм несколько раз, пересказал нам его в лицах. Больше всего мне нравился Люк: “Я Люк Скайуокер. Я пришел тебя спасти”. У Ферн был более тонкий вкус, и ей больше нравился Хан: “Смейся-смейся, пушистик”.

Дети не выносят несправедливости. Когда я наконец-то посмотрела “Звездные войны”, тот факт, что в конце Люк и Хан получают медали, а Чубакка нет, испортил мне все кино. В пересказе Лоуэлла этот эпизод был переделан, и я испытала немалый шок.

В комнате Лоуэлла пахло мокрыми кедровыми опилками. Всю ночь в клетке, в крутящемся колесе, попискивали и поскрипывали три мыши – изгои из отцовской лаборатории. Если подумать, есть непостижимая странность в том, что лабораторная крыса в одночасье может из элемента данных превратиться в домашнего зверька, у которого будет имя, особые права и визиты к ветеринару. Прямо сказка про Золушку! Но я задумалась об этом гораздо позже. Пока что Герман Мюнстер, Чарли Чеддер и капюшонная крыса малютка Темплтон не были для меня ничем, кроме самих себя.

От Лоуэлла тоже пахло, не противно, однако я слишком остро чувствовала его запах, потому что он изменился. Тогда я приписывала перемену его злости – ее-то я и чую, казалось мне. На самом деле он, конечно, взрослел, терял детскую сладость и приобретал горечь. Во сне его прошибал пот.

По утрам он обычно уходил, когда все еще спали. Мы не сразу узнали, что он завтракает у Баярдов. Бездетная пара, набожные христиане, жили на другой стороне улицы. У мистера Баярда было плохое зрение, и Лоуэлл читал ему вслух спортивные новости, пока миссис Баярд жарила яичницу с беконом. Лоуэлл такой сладкий пирожочек, сказала она, мы ему всегда рады.

Она немножко знала о том, что произошло в нашем доме. Почти весь Блумингтон знал, но никто толком не понимал. Однажды утром она появилась на пороге, держа в руках банку печенья с шоколадной крошкой, в ангельском ореоле мягкого осеннего солнца:

– Я молюсь о вас обо всех. Просто не забывайте, что созданы по образу и подобию Божию. Держитесь крепко за эту мысль, и она проведет вас через бурю.

О боже, все подумают, что Ферн умерла, сказала бабушка Донна. Возможно, так подумали и вы, и что будь я постарше, догадалась бы об этом сама, но в пять лет без подсказки не сообразила.

Могу предположить только, что родители объяснили мне, куда пропала Ферн, а может, и не единожды, но я вытеснила это из сознания. Трудно поверить, что они ни слова не сказали. Но вот что я помню отчетливо: как каждое утро просыпаюсь и каждый вечер ложусь спать в состоянии первобытного ужаса. Я не знала его причин, но менее ужасным он от этого не становился. Скорее наоборот.

В любом случае, Ферн не умерла. Она жива и сейчас.

Лоуэлл стал посещать школьного психолога, каковой факт регулярно делался предметом отцовских ночных монологов. Что бы ни предложил психолог – прийти к нему на совет всей семьей или одним родителям, упражнения на визуализацию или гипноз, – отец взрывался. Психоанализ, говорил он, полнейшая фикция, годная только для теории литературы. Придумывая сюжет книги, может, и удобно представить, что человек способен формироваться под влиянием одной детской травмы, даже если она не доступна воспоминанию. Но где слепые исследования, контрольные группы? Где воспроизводимые данные?

По мнению отца, номенклатура психоанализа покрылась научной патиной, едва ее перевели на английский язык латинизмами. В родном немецком она была освежающе проста. (Представьте в красках, как он это выкрикивает. В доме, где я выросла, было абсолютно нормально закатить сцену, пользуясь такими словами, как “латинизмы”, “номенклатура” и “патина”.)

Между тем затея с психологом была папина. Как многие родители трудных детей, папа чувствовал: что-то надо делать, и единственное, на что его, как и многих, хватило, – психолог.

Мне же он взял няню Мелиссу, студентку колледжа: совиный взгляд сквозь очки и голубые пряди зигзагом молнии через всю прическу. В первую неделю, стоило Мелиссе появиться в доме, я ложилась в кровать и не вставала, пока она не уходила. Согласитесь, мечта бебиситтера.

Научил меня этому опыт. Когда мне было четыре года, няня по имени Рейчел высыпала мне из ложечки на язык несколько зерен кукурузы и пообещала, что они лопнут и превратятся в попкорн, при условии, что я надолго закрою рот. Это был сильнейший соблазн, я не сдавалась до последнего и переживала из-за неудачи, пока Лоуэлл не сказал, что ничего такого все равно бы не случилось. С тех пор я не доверяла няням.

Привыкнув к Мелиссе, я решила, что она мне нравится. И появилась очень кстати. Я состряпала план, как восстановить семью с помощью единственной ценности, которую могла предложить другим, – своей болтовни, но одной мне было не справиться. Я попыталась объяснить Мелиссе, в какие игры собираюсь играть ради папы и какие тесты пройти, но она то ли не поняла, то ли не захотела понимать.

Мы сошлись на компромиссе. В каждый свой приход она учит меня одному новому слову из словаря. Единственное правило: слово должно быть такое запыленное и всеми позабытое, что не знакомо и ей самой. Значение этих слов мне было неважно, и это позволяло сэкономить время и нервы. Я, со своей стороны, обещала не разговаривать с Мелиссой в течение часа. Для верности она включала таймер духовки; в результате я обычно дергала ее каждые несколько минут, спрашивая, когда кончится час. Невысказанное теснилось в груди, меня распирало так, что я была готова лопнуть.