Дрожь и оцепенение [=Страх и трепет] - Амели Нотомб Страница 14

Она посмотрела на меня в замешательстве.

— Это правда?

— Совершенно определённо, — заверила я.

На несколько мгновений это её озадачило. Наверное, она думала так: «Она белая, а, значит, знает обычаи белых. Один раз можно ей довериться, но только так, чтобы она догадалась».

Притворившись равнодушной, Фубуки сказала:

— Он слишком молод для меня.

— Он на два года моложе вас. По японской традиции, это прекрасная разница для того, чтобы вы стали его анесан небо, «супругой-старшей сестрой». По японским меркам это наилучший брак: у женщины чуть больше жизненного опыта. Таким образом, она удовлетворена.

— Знаю, знаю.

— В таком случае, чем он вам не подходит?

Она замолчала. Было ясно, что эта мысль кружила ей голову.

Несколько дней спустя сообщили о приходе Пита Крамера. Фубуки не на шутку разволновалась.

К несчастью, было очень жарко. Голландец снял пиджак, и на его рубашке выступили широкие пятна пота вокруг подмышек. Я увидела, как Фубуки изменилась в лице. Она пыталась говорить как ни в чём не бывало, словно ничего не заметила. Но голос её звучал фальшиво, и чтобы выдавливать из себя звуки, ей приходилось вытягивать шею вперёд. Всегда такая красивая и невозмутимая, теперь она походила на вспугнутую куропатку.

Продолжая вести себя столь жалким образом, она исподтишка наблюдала за коллегами. Её последняя надежда была на то, что никто ничего не заметил, но, увы, невозможно было узнать, заметил ли кто-то то же, что и она. По лицу японца вообще ничего невозможно понять. Лица служащих Юмимото излучали невозмутимую благожелательность, типичное выражение, свойственное им во время встреч с представителями дружественной фирмы.

Самым смешным было то, что Пит Крамер даже не заметил того, что стал объектом скандального происшествия и причиной потери душевного равновесия милой мадемуазель Мори. Её ноздри трепетали, и причину этого не трудно было угадать. Она хотела понять, был ли замечен подмышечный позор голландца.

И вот тут-то наш симпатичный батав [7], сам того не подозревая, нанёс урон процветанию евроазиатской расы: заметив в небе дирижабль, он подбежал к окну. От этого быстрого перемещения по воздуху разлился душистый шлейф, а сквозняк разнёс запах по всей комнате. Не оставалось никакого сомнения, от Пита Крамера пахло потом.

Никто в огромном офисе не мог этого не знать. И никого не умилил детский восторг паренька при виде рекламного дирижабля, который регулярно пролетал над городом.

Когда пахучий иностранец удалился, моя начальница была бледна. Однако, ей предстояло худшее. Начальник отдела господин Саито первым кинул камень:

— Я бы не выдержал ни минуты дольше!

Таким образом, было разрешено позлословить. Остальные тотчас же подхватили:

— Да понимают ли эти белые, что от них пахнет мертвечиной?

— Если бы только объяснить им, как от них воняет, мы бы озолотились на продаже качественных дезодорантов на западном рынке!

— Мы могли бы помочь им пахнуть получше, но невозможно помешать им потеть. Такова их раса!

— У них даже красивые женщины потеют.

Они были очень довольны. Мысль о том, что их слова могли меня обидеть, никому не пришла в голову. Сначала мне это польстило: может быть они не считали меня за Белую. Однако, прозрение быстро снизошло на меня: если они не стеснялись моего присутствия, то просто потому, что со мной можно было не считаться.

Никто из них не догадался, что означала вся эта история для моей начальницы: если бы никто не обнаружил потные подмышки голландца, она бы ещё могла тешить себя иллюзией и закрыть глаза на врождённый изъян возможного жениха.

Теперь же она знала, что ничто невозможно между ней и Питом Крамером: позволить себе малейшую связь с ним было бы страшнее, чем уронить свою репутацию, это означало потерять лицо. Она могла быть счастлива от того, что никто кроме меня, а я была вне игры, не знал о видах, которые она строила на этого холостяка.

Высоко подняв голову и сжав челюсти, она принялась за работу. По её напряжённому лицу я могла судить о том, сколько надежд возлагала она на этого мужчину, и ведь всё прошло не без моего участия. Я подбадривала её. Разве без меня, она бы задумалась над этим всерьёз?

Значит, если она страдала, то большей частью по моей вине. Я подумала, что мне должно быть это приятно, но радости не было.

Чуть больше двух недель прошло с тех пор, как я рассталась с должностью бухгалтера, когда разразилась драма.

Казалось, в компании Юмимото забыли обо мне. Это было самым лучшим, что со мной могло произойти. Я начинала наслаждаться своим положением. Благодаря полному отсутствию всяких амбиций, я не представляла себе прекрасней доли, чем сидя за столом, созерцать смену настроений на лице моей начальницы. Готовить чай и кофе, иногда выбрасываться из окна и не пользоваться калькулятором, вот и всё, что мне было нужно.

Обо мне бы так навсегда и забыли, если бы однажды я не совершила то, что принято называть оплошностью.

В конце концов, я заслужила свою участь. Я доказала начальству, что при всех моих благих намерениях, способна быть настоящим бедствием. Теперь все это поняли и молча решили: «Пусть она больше ни к чему не притрагивается!» И я с блеском справлялась с этой новой задачей.

В один прекрасный день мы услышали гром в горах: это вопил господин Омоти. Гул приближался. Мы смотрели друг на друга, предчувствуя недоброе.

Дверь бухгалтерии поддалась, как ветхая плотина, под давлением массы плоти вице-президента, который ввалился к нам. Он остановился посреди комнаты и крикнул голосом людоеда, требующего свой обед:

— Фубуки-сан!

И мы узнали, кто будет принесён в жертву карфагенскому идолу чревоугодия. За несколько секунд облегчение тех, кто временно избежал расправы, сменилось коллективным трепетом искреннего сопереживания.

Моя начальница тут же встала и напряглась. Она смотрела прямо перед собой, то есть в мою сторону, но, однако, не видя меня. Великолепная в своём затаённом ужасе, она ожидала своей участи.

На мгновение мне показалось, что сейчас Омоти вытащит саблю, спрятанную в складках жира, и снесёт ей голову. Если голова упадёт в мою сторону, я подхвачу её и буду бережно хранить до конца своих дней.

«Да нет, успокоила я себя, это методы других веков. Всё будет как обычно: он отведёт её в кабинет и устроит ей большую головомойку».

Но он поступил гораздо хуже. Был ли это приступ садизма? Или всё произошло, потому что его жертвой была женщина, тем более, очень красивая молодая женщина? Он не отвёл её в кабинет, чтобы задать трёпку, расправа произошла на месте на виду у сорока служащих бухгалтерии.

Нет ничего более унизительного для любого человека, тем более для японца, а ещё того более для гордой и возвышенной мадемуазель Мори, чем подобный публичный разнос. Монстр хотел, чтобы она потеряла лицо, это было ясно.