Маленькая красная записная книжка - София Лундберг Страница 13

Фотографии рассортированы. Сара обматывает коробку. Потом снова роется в ящиках и находит еще рулон скотча. Она продолжает обматывать коричневым скотчем, а когда он заканчивается, наматывает несколько слоев серебристого. И довольно хихикает, когда кладет коробку перед Дорис:

– А теперь попробуйте пробраться!

Сара широко улыбается, и она стучит костяшками по коробке.

Н. Нильссон, Йёста

Листок бумаги передо мной был пустым. Я устала. Нет слов. Нет радости. Я сидела на матрасе, свернувшись в клубок у стены, под спиной подушка. Комната была зеленой, и от этого цвета мне становилось тошно. Мне хотелось выбраться из этого симметричного узора из листьев и цветов. Цветы были большими и пышными, чуть светлее темно-зеленого фона, вокруг них вились стебли и листья. Я каждый раз вспоминала о проведенных в этой комнате ночах, когда видела похожие обои. О безделье, усталости, вынужденной вежливости между девочками. О болях в теле и скуке в душе.

Мне хотелось написать Йёсте. Хотелось рассказать ему все, чего он хотел услышать. Но я не могла. Не могла выдавить даже пары хороших слов о городе, который возненавидела. Последние золотистые лучи солнца пробрались через окно, отчего обои стали еще более тошнотворными. Я медленно повернула ручку, чтобы свечение от блестящей стали отразилось на противоположной стене. Тонкая полоска света затанцевала, пока я прокручивала в голове все, что недавно произошло. Я отчаянно пыталась превратить свои впечатления в нечто положительное.

Заболела голова, и я поправила волосы, чтобы ослабить боль, прядь повисла перед лицом. Тяжелые зубчатые бигуди, на которые мне каждое утро накручивали волосы, оставляли на коже красные отметины, иногда даже маленькие ранки. Парикмахеры могли быть грубыми, они тянули и дергали за волосы, чтобы добиться идеальной прически. Все ради того, чтобы выглядеть как можно более идеально для предстоящей фотосессии или показа. Но и на следующий день, и через день я должна была выглядеть столь же красиво. Я не могла позволить каким-то царапинам на голове или сыпи на коже стать препятствием, испортить впечатление от молодой женщины. Женщины, которой хотят быть все.

Моя внешность была моим единственным достоянием, и я жертвовала всем ради нее. Садилась на диеты. Надевала тесные корсеты и пояса. По вечерам накладывала маски на лицо, приготовленные из молока и меда. Втирала в ноги лошадиную мазь, чтобы усилить циркуляцию. Никакого счастья, всегда в погоне за красотой.

Совершенно впустую.

Я была красивой. Большие глаза без приспущенных век. Цвет моих щек был красивым и ровным, до того как вмешались солнечные лучи и испортили пигментацию. Кожа вокруг шеи идеальна. Но не было никакого средства для того, чтобы я была уверена в своей красоте. Что имеем, не храним, потерявши, плачем.

Полагаю, я слишком погрузилась в свое несчастье, чтобы писать Йёсте. Окружение, в котором я жила, находилось далеко от того, что Йёста ассоциировал с Парижем. Что написать? Что мне хотелось вернуться домой и я плакала перед сном каждую ночь? Что ненавидела дорожный гул, запахи, людей, язык, шум и суету? Все, что любил Йёста. В Париже он ощущал себя свободным, а меня держали пленницей. Я прижала ручку к листку и написала несколько слов. О погоде. По крайней мере, я смогла описать ее. Упрямое солнце, что день ото дня продолжало светить. Липкую жару на своем лице. Но разве для него это важно? Я разорвала листок и выкинула. Обрывки опустились в корзину к другим письмам, что я так и не отправила.

Здания вокруг универмага были красивыми, красиво отделанными, но я видела лишь землю. Долгие тяжелые дни не позволяли мне оценить это, изучить окрестности. Лучше всего я помню запахи, встречавшиеся мне на пути домой. Проходя мимо мусороприемника, я до сих пор вспоминаю свою жизнь в Париже. Улицы были очень грязными, в водостоках полно нечистот. В порядке вещей увидеть кучи рыбных потрохов, мяса и сгнивших овощей у дверей в кухни ресторанов.

Вокруг универмага все было симпатичным и чистым, посыльные в твидовых шапках, белых рубашках и жилетах тщательно мели метлами. Блестящие машины, управляемые шоферами в черных костюмах, веером парковались вокруг магазина передней частью к тротуару. Меня очаровывали элегантные леди, которые грациозно бежали вприпрыжку по улицам и проходили в огромные двери. Они стали нашими зрителями. И никогда с нами не разговаривали. Ни единого слова. Просто осматривали нас. С головы до ног и обратно.

Вечером я часто погружала ноги в ведро с ледяной водой. Так они переставали разбухать после долгого дня на каблуках. Туфли, которые я носила, часто были слишком маленькими. У скандинавских девушек большие ноги, но никто никогда не обращал на это внимания. Туфли должны подходить всем. Они были 37-го размера или, если мне везло, 38-го. Но у меня-то 39-й размер.

Проходили недели. День ото дня одна и та же рутина. Долгие дни, требовательные парикмахеры, саднящие опухшие ноги, макияж, что впитывался в поры и обжигал кожу. Я оттирала его с помощью масла и листка бумаги. Масло попадало в глаза, все становилось размытым, и я почти всегда слезящимися глазами читала письма, периодически приходящие от Йёсты.

Дорогая Дорис!

Что случилось? Мне нехорошо от беспокойства. Каждый день, когда почтальон не приносит от тебя ни слова, разочарование для меня.

Пожалуйста, сообщи, что ты жива и в порядке. Дай мне знак. Твой Йёста.

Его беспокойство стало моей безопасностью. Я опиралась на него. Играла с ним, словно мы были парой растерянных любовников без надежды на будущее. Я даже поставила на свою тумбочку его фотографию. Она была из газетной вырезки, которую я сохранила в своем дневнике. Я поместила ее в небольшую золотистую рамку, найденную на блошином рынке. Овальное отверстие было таким маленьким, что едва хватало места для его подбородка, и мне пришлось отрезать его волосы, отчего он получился с практически плоским черепом. Я каждый вечер перед сном смотрела на фотографию с улыбкой. Он выглядел глупо. Но глаза заглядывали прямо в мои. Это странно. Я скучала по нему больше, чем по маме с сестрой.

Вообще-то, я думаю, что была слегка влюблена в него. Хотя и знала, что он не рассматривал меня в таком плане, что его не интересовали женщины. Но у нас было нечто другое, нечто особенное. Связь между нашими сердцами, сверкающая радуга, блеск которой появлялся и исчезал с годами. Но всегда присутствовал.

Глава седьмая

Она опускает руку на стопку отпечатанных листов, медленно поглаживает поверхность. Измеряет с помощью пальцев. Стопка тянется от кончиков пальцев до второй костяшки указательного. То, что должно было стать обычным письмом Дженни, стало намного большим.

Здесь столько воспоминаний.

Она принимается сортировать листы бумаги. Раскладывает по именам. Именам людей, которых больше нет. Открывает адресную книгу. Их имена – единственный след тех, кто когда-то смеялся и плакал. В памяти усопшие становятся другими. Она пытается представить их лица, пытается вспомнить, какими они были.