Грех жаловаться - Феликс Кандель Страница 13

– Да ты что?!

– А что? Есть у меня выход?

19

Мир затаился, пережидаючи.

Ветер затих до времени.

Люди, птицы со зверьем.

Где-то на высоте пронудел шмель и оборвал, как спохватился, – или это пронудела душа?

Минута зависла – не приведи Господь!

"...начнем рассказывать о бесчисленных ратях, великих трудах, частых войнах, многих крамолах, восстаниях и мятежах..."

– Да я может утерял, – сказал неуверенно жердяй и поозирался беспокойно. – В дупле схоронил. Позабыл где...

С неба глядел Масень Афанасий, голову свесив с полатей, с земли этот, лицом плосколик, Филя Ослабыш таращился в никуда – не сбросишь со счета.

Был он нелеп, беспомощен и смешон, смирно лежал на спине безо всякого шевеления, руки задирал с ногами: не человек – жук-притворяшка.

Жука кто пожалеет?

Разве что другой жук.

"...страшное было чудо и дивное, братья: пошли сыновья на отца, отцы на детей, брат на брата, рабы на господина, господин на рабов..."

Неплохо сказано.

– Шутишь, – сказал жердяй и зубом скрипнул. – Глаза?.. Ты этого не сможешь.

– Чего это не смогу? Смогу. Ему-то? Тоже мне – гамаюн-финик.

Ножичком поиграл.

Было уже не рано, солнце прожаривало без пощады, пот капельный: покончить поскорее с делом, ополоснуться, закусить в холодке.

Меда глотнуть – к забывчивости.

– Я тебе упрощу задачу, – сказал искуситель. – Уши выше лба не растут. В камень стрелять – стрелы терять. Времена шатки, береги шапки. Выбери на свой вкус, и покончим с этим.

Покончим с этим – покончим с собой.

"...матери плакали о детях, девы о своей невинности, живые завидовали спокойствию мертвых...", – кто напишет лучше?

– А зачем? – сказал тот. – Прошлым разве научишь? Чушь! Так хоть человека спасешь.

Хрюкнул кабаненок в неласковых руках.

Филя Ослабыш ногой дрыгнул.

Этот, на пне, повозился нетерпеливо.

– Не ожидал от тебя, – сказал нагло. – Зверообразия такого. В конце-то концов: человек для истории или история для человека?

Дал знак начинать.

20

Кучей навалились на Филю, за руки похватали, за ноги, к земле припечатали и нож вынули.

– Стойте!.. – завопил жердяй и Филя, как по сигналу, вскинулся, забился, ногами раскидал всех.

Прибежали еще на подмогу, сладили ввосьмером, лесину поперек уложили –кость хрупнула, один сел поверху, сапогами лицо зажал и ножом примерился.

Хрипел Филя. Пену пускал. Пальцами сучил. Головой дергал.

Ткнули – не попали, щеку окровянили.

Примерились снова.

Завыл Филя Ослабыш, заревел, рот разевая отчаянно, воем погнал жердяя вверх по стволу.

Обдирало руки.

Обрывало рубаху.

Цепляло и не пускало.

А он протискивался отчаянно в переплетении ветвей, туда, к небу, к освобождению, но вой доставал, вой подгонял, хлестал без пощады по спине...

Дрожал на полатях Масень Афанасий, востроносый, маловидный, конопатый, глаза круглы от ужаса – руки выставлял перед собой.

Сунулся к нему, хватал за рубаху, дергал, объяснял-уговаривал:

– "...землю пустошили, города воевали, церкви Божии оскверняли, людей мучили и насмерть побивали..." Забыть? В памяти не оставить?!.

Масень Афанасий глядел, не смаргивал, потом исходил бисерным, губами шевелил – упрашивал.

– Сгинь! Не гляди! Кто ты есть?! Из-за кого душою играть?!..

Взвыло снизу.

Ревучим прорвалось воплем.

Погнало по стволу, обрывая ногти.

"...нечего нам озираться назад: побежавши, не уйти..."

21

Вывалился на верхние полати, рухнул ничком, лицом в бревна, руками уши заткнул.

– Господи! За что тягости эти?..

Замолкли вопли. Отсекло звук. Эхо повторило напоследок, как заучило на память. И стало вокруг тихо, а в тишине страшно.

Он медленно поднимал голову от пола, увидел перед собой чьи-то ноги – вздернулся рывком.

Стояла на полатях жена Масеня, крупная, неохватная, пузо до лба, щурилась сверху покойно и раздумчиво.

Была она на пределе, когда обручи уже спадают, неделя-другая – и разродится, двойню принесет на свет, а то и пятерых.

Волосы белесы. Губы вывернуты. Лицо пятнами. Руки живот держат, тяжесть неподъемную.

Глядел на нее.

Утихал.

Дрожь унимал пакостную.

"...братья! землю мою повоевали, стада взяли, хлеб пожгли, жизни погубили: теперь вам остается убить меня..."

– Ишь ты, – сказал, – расстаралась...

– Смотри, – велел, – опростайся...

– Выкормишь, – попросил, – еще роди...

Мигнула в ответ: иди, мол.

Он и пошел. Вниз полез потихоньку. Ногой ветку ощупывал, глаз с нее не сводил.

Глядела напоследок – запоминала.

– Обидно, – сказал. – Уж больно красиво написано... "Обернувшись волком, побежал ночью из города, закутанный в синюю мглу..."

Губой подрожал...

22

Стояла внизу стража, дух переводила деловито.

Сидел человек на пне, лицо морщил гримасой.

Валялся в беспамятстве Филя Ослабыш – багровые бутоны на лбу.

Стражник почесывал кабаненка, а тот жмурился блаженно, пузо подставлял, подхрюкивал.

– Других не тронь, – попросил жердяй с полатей.

– Не трону, – пообещал. – Сами зимой померзнут.

Вынул из-за пазухи сверток в тряпице, поглядел, на руке покачал, вниз кинул, в прогал.

Тот развернул тряпицу, рукопись пролистнул небрежно:

– Меду!

Побежали, принесли жбан.

Облил тягучей струей, густо, старательно, между страниц, остатки домакал насухо – сунул кабаненку под нос.

Удивился. Обнюхал. Лизнул. Поколебался самую малость. И стал жрать.

Чавкал.

Давился.

Рвал и заглатывал.

Урчал, пыхтел, подстанывал.

Носом гонял по траве.

Сердился. Всхрюкивал. Рычал угрожающе. Захватывал непомерные куски и давился сладостью.

А жердяй глядел сверху.