С начала и до конца - Ольга Аникина Страница 13

Маслята не растут поодиночке: их грибница большая, говорят, она может достигать радиуса десяти метров. Ещё дедушка учил меня: видишь маслёнок — смотри по сторонам, ищи его братцев. На этот раз братцы спрятались нехитро: целая семейка малышей сидела справа, в трех шагах от старшего. Через полтора-два метра от этой семейки сидела вторая, за ней — третья. Грибы выскальзывали из рук; ножей у нас с мамой не оказалось, и мне пришлось вытащить из волос и разобрать на запчасти металлическую заколку: ребром ее изогнутого края легко было срезать тонкие упругие ножки. Увлечённая процессом, я встала на колени, переползая от кочки к кочке, и через полчаса моя светло-голубая, сшитая из марлёвки юбка покрылась серыми липкими пятнами.

— Сама стирать будешь, — сказала мама, критически оглядев мой подол. Она вывалила очередную горсть маслят в общую кучу, которая потрясала свои ми быстро увеличивающимися размерами.

— Угу, — буркнула я и вытерла грязную ладонь о линялую марлёвку. Мама насмешливо хмыкнула, а я объяснила: — Да тьфу же, наплевать, всё равно ведь юбка уже грязная!

Куча грибов росла, а маслятник, кажется, не уменьшался. У нас были и многомудрые грибы — старички, уже мягкие, но ещё не тронутые червём, были грибы среднего возраста, с белыми капельками на внутренней поверхности шляпки, были и вовсе карапузы, меньше моего мизинца. Внезапно обретённое богатство кружило наши головы, но в конце концов обозначилась проблема. Шли мы налегке, ни ведер, ни полиэтиленовых пакетов с собой не взяли, а до дачи нужно было ещё идти почти полчаса. Бросить находки неподалёку от дороги, где в любую минуту могли пройти другие грибники, экипированные лучше нас, было немыслимо: даже если бы мы замаскировали кучу грибов ветками и дёрном, у нас имелись все шансы вернуться к шапочному разбору. Но нести добычу было и правда не в чем.

— Снимай юбку, — вдруг сказала мама. — Выдернем через шов на поясе кусок резинки, потом стянем — будет мешок.

Довольная приключением, хохоча, я стащила с себя юбку. Марлёвка упала на хвою, и я шагнула из её мятого круга сначала одной ногой, потом другой. Осталась в белых девчоночьих трусах, тоже далеко не новых и смешно растянутых сзади, с рисунком — то ли в цветочек, то ли с вишенками.

Из длинной юбки получился замечательный мешок, и в него вместилась почти вся наша добыча. Идти до дома в трусах я наотрез отказалась, и мы решили оставить меня в лесу охранять грибное место. Побродив вокруг и насобирав ещё несколько горстей молочных маслят, я потеряла кусок заколки, который уже сделался для меня важным инструментом грибника. Срезать твёрдые ножки стало нечем, и я, отыскав более-менее сухое место в траве, решила отдохнуть и легла на живот.

Лежать оказалось неудобно: майка и трусы намокли, к ногам прилипла колючая хвоя, а в ребро впечатался твёрдый кулачок сморщенной шишки. Шишку я вытащила и отбросила, потом повернулась на спину и, кое-как устроившись, закинула руки за голову.

Прохлада и сырость растворялись, земля уже начинала дышать паром, и можно было пока не бояться муравьёв и комаров, потому что все они ещё прятались, напуганные недавней грозой. На листе земляники, покрытом чуть видимым пухом, на самых кончиках тонюсеньких волосков, лежали капли воды, и было интересно наблюдать, как они высыхают. Слышалось жужжание первых осмелевших насекомых, а сверху, оттуда, куда уходили, медленно качаясь, широкие конусы сосновых стволов, раздавался однообразный посвист и щёлканье. Птица повторяла заученную фразу сотый и тысячный раз, ни на полтона не ошибившись, и я, посредственная пианистка с четырёхлетним стажем, испытывала к этой птице вполне братское сострадание.

С дороги послышались чьи-то голоса, они то приближались, то удалялись, и почему-то среди них мне почуялся голос дедушки. Я подскочила от неожиданности, но бежать к людям побоялась. Дедушкин голос оказался обманом — издалека я увидела чужие силуэты. По лесу бродили незнакомые люди и говорили о своих, ненужных мне делах. Мне почему-то вдруг стало стыдно за свои тонкие ноги и старые растянутые трусы с детским рисунком. Я на какой-то миг ощутила себя насекомым и, услышав внутри живота холодную барабанную дробь, нырнула в ближайший овражек, где и затаилась, почти не дыша. Люди прошли мимо, не заметив меня или не заинтересовавшись мной.

Всё снова стихло, но уже ни мохнатые жужелицы, ни гигантский моховик, который, словно волшебный колобок, сам прикатился ко мне под ноги, ни птица-зубрилка — ничто меня не утешало. Лес вокруг вдруг развернулся как чёрный веер и в одно мгновение стал огромным и чужим. Я не могла избавиться от чувства, что на меня кто-то смотрит, на мою мокрую одежду, которую и одеждой-то нельзя было назвать, на коленки в синяках, на глупые нескладные движения. Я села на сосновый корень, натянув майку до пяток. В овражке я увидела брошенную кем-то консервную банку и цветную полиэтиленовую обёртку от шоколадки, которая стоила половину маминой зарплаты. Я долго смотрела на них, не отрываясь.

Так я сидела почти час, пока не пришла мама с вещами. Я натянула на себя что-то сухое, закуталась в это «что-то» поглубже и снова забралась в овраг. Мама обошла окрестности по периметру и, удивлённая, вернулась с пустым ведром. Грибы пропали так же неожиданно, как и появились, и по дороге домой нам больше ни один не показался на глаза. Дома мы до самого вечера чистили гору маслят, часть из которых пошла на жарёху с картошкой, а почти полное пятилитровое ведро мама повезла в город мариновать. На этот раз я осталась одна ночевать на даче: в доме, закрытом снаружи на ключ, было и безопасно, и тепло.

Недавно я вспомнила этот случай и со смехом рассказала его маме. Она, оказывается, все забыла — крепко и навсегда. Слушая мой рассказ о юбке и о приключении в лесу, мама смотрела на меня глазами, полными ужаса. А потом долго мотала головой и горячо, громко и обиженно восклицала:

— Не говори ерунду! Или тебе это приснилось, или ты придумала… Не говори ерунду!!!

И я замолкла. И мне почему-то снова стало стыдно.