День рождения Омара Хайяма - Фазиль Ирзабеков Страница 13

Люди старательно соскребали траурный налёт с некогда ясных черт, лихорадочно вспоминая по одной-двум проглянувшим буквам имена, чины, угадывая судьбы и запинаясь от горестных предчувствий, тщетно силясь подавить в себе с набегающими покаянными слезами тяжкое чувство застарелой смутной вины и горького стыда… только к чему всё это?!

Вот и Мирза Зияд, сторонясь вспыхивающих то и дело ожесточённых словопрений, с деланным спокойствием наблюдая реставрационную кутерьму, вздыхал иронично: «Высокий суд пересматривает дело в отсутствие обвиняемого… а также потерпевших». По причине чудачеств своих бывал он частенько предметом досужих домыслов; поговаривали, что давным-давно, ещё до того, как крепко обидели его, был он очень большим человеком. В дом этот переехал ещё до войны и с тех пор ни внешности своей, ни занятий не переменил – старел только, как и все мы. Ходил обычно в синем сатиновом пиджаке и таких же брюках, на всё ещё красивой гордо посаженой голове – невысокая круглая каракулевая шапка. Беседуя, поглаживал сухой крепкой ладонью левой руки седую стриженую бородку. В правой – янтарные чётки, неизменные в своём верчении, как маленькое колесико неотвратимо ускользающего времени…

…Смешная крошка Хоша превратилась с годами в стройную красавицу Хошгадам, вышла замуж, окончила медицинский институт, родила Чингиза и уехала вслед за мужем в Ленинград, где скрашивала аспиранту будни. Ризван в доме тестя бывал редко, так и не смог подобрать мудрёных ключей к сердцу строптивого старика. Дважды в год жена его приезжала к родителям отогреться, побыть с сыном, каждый раз педагогично, про себя, отмечая его замечательные способности и впадая временами в растерянность от его не по-детски серьёзных размышлений. И лишь одно огорчало её неизменно – неспешный рост маленького мудреца.

В последний раз мама приезжала к мальчику осенью и угодила аккурат ко дню рождения Омара Хайяма.

Лукав октябрь в этих краях. То дремлет себе спокойно, проживая недолгую череду схожих дней: ни холодных, ни тёплых – никаких. То начудит вдруг, да и перекупает разом беспечных горожан, от мала до велика, в ослепительной солнечной ванне – запоздалый кивок отошедшему лету. А то огорошит сырой промозглой ночью – первое заискивающее приветствие неслышно надвигающейся зиме. Таков здесь октябрь, ненадёжный спутник, обманщик и плут, сотворённый по капризу природы на стыке двух её вечных начал, их обоих угодливый служка.

А ещё он мелкий торговец, алчный меняла на стремительно затихающем летнем базаре. Исподволь, исподволь, да всё мелочью-мелочишкой норовит променять перезревшую зелень лужаек и крон, эти бесценные живые купюры, на лёгкое блёклое золото. Бьётся за каждую травинку, и всё шёпотом-шепоточком – еле слышно.

Да, это не ноябрь. Тот иной, у того нрав открытый, натура размашистая, ему нечего терять, он-то точно знает, чего хочет… уверенно владеет вечным философским камнем, всё обращающим в желанный, с мягким хрустом, сусальный металл. Каждый год является со своею неизбывной страстью: он ищет зиму, ждет её и нетерпеливо торопит её приход, и землю, что ляжет покорно под её ослепительными стопами, покрывает протяжными поцелуями ветров, холодея от непосильного желания. Скоро, скоро увидим, – только б дожить, – как закрутит бешено и бросит к её ногам мириады не звонких – каждая неизмеримого достоинства – жёлтых шершавых монет, только приди!

Редкая в этом крае гостья, она явится, как водится, изрядно припозднившись… да не к нему! Возникнет на пороге, всегда неожиданная, когда и ждать-то устали, и уже не чаяли… ступит в надменной своей колкой холодности, войдёт, как давно отсутствовавшая хозяйка, не взглянув даже краем прекрасных синих глаз на усеянные у её ног истлевающие сокровища, не удостоит, а только присыплет их небрежно чистейшими снегами, – да помягче, да поглубже, – заботливо уготовит просторное ложе для собственного избранника, такого же чистого и сильного… он явится по первому же зову… а кто им станет ныне, декабрь или январь, решать не нам, и не гадайте.

…Только бросятся они в объятия друг друга в кромешной вьюжной ночи, он сожмет её, невыразимо прекрасную, в нетерпеливых руках, да так, что вскинется посреди кромешной ночи от смятой своей постели наивный земной житель, облизывая пересохшие от натопленной печи губы, и, уже снова опрокидываясь в тёплый сон, успеет пробурчать: «Ну и ночка!» И неведомо ему, что это срывает с царственной красавицы ледяные покровы, устилая ими стынущую землю, мрачный её обожатель… и, стыдясь и румянясь, уже слабеющей рукой только и успеет спешно завесить плотным узором мерцающие окна любопытных человеческих жилищ… всякий раз девственна, стыдлива, чиста…

…Всё это случится позже, а пока поздний октябрь, этот кот-ворюга, крадётся неслышно по плоским кровлям приморского города, подметая попутно, что плохо лежит: сладостную осеннюю истому, мерцающий на самом донышке последний глоток летнего барства, бархатную сентябрьскую беспечность. Взамен норовит подсунуть беспричинную тревогу, едва уловимое, с привкусом горечи, смятение и чувство утраты: тепла, яркого солнечного света, ласковой морской воды. И ещё печаль. Поздний октябрь – время печали. Ею, кажется, напоены сам воздух и долго не просыхающие лужи в кривых переулках. Она бьёт скорбными крылами над крышами домов, носится вдоль загородного шоссе, трепетно вибрирует надо всем, как серая, в капельках росы, паутинка под навесом опустевшего дачного домика. Крепчающий с каждым днём ветер разносит кисловатый запах подожжённой палой листвы, горестный аромат невосполнимых утрат.

Темнеет рано. Уже не перепархивают бездумно шумные стайки детишек по размытым дорожкам погрустневшего сквера. Равнодушное, потерявшее ко всему интерес море натянуло по самые брови свинцовое, медленно колыхающееся покрывало и уставилось отрешённо в незрячие глазницы низкого осоловевшего неба. Тихо. Поздний октябрь – молчаливая пора.

В такие дни случалась со старым Зиядом самая дивная изо всех его причуд – он напивался. Смягчалась, отходила постепенно дежурная желчность, глаза утрачивали на время колкое беспокойство, теплели, глядели на окружающих умиротворённо. Даже вечные чётки, и те не щёлкали теперь громко. Отполированные его всё ещё крепкими пальцами, они вращались сейчас плавно, будто самим ходом своим, как волшебным маятником, пытались сдержать неумолимое пугающее мелькание убывающих на глазах мгновений.

Старикупорно искал одиночества, но если уединиться всё же не удавалось и немало удивлённый знакомец полушутливо, но всё же робея, пытался невинными полунамёками выведать причину нарушения трезвенником всегдашнего правила, Мирза Зияд слабо улыбался и отвечал, но, опять же, не своим обычным, а мягким, словно извиняющимся, тоном: «Понимаешь, дорогой, никак нельзя было сегодня не вкусить, ведь день рождения такого человека – Омара Хайяма!» И, легко похлопав по плечу озадаченного мимолётного собеседника, удалялся прочь, не желая расплёскивать по пустякам драгоценное состояние… Не трогать бы его в эти редкие минуты, не тормошить, не прогонять удивительных видений, возникающих пред его старческим умудрённым взором. Не мешать бы ему, а всё слушать и слушать, внимать молчаливо, пытаясь постичь такую непривычную, не расхожую его мудрость, что как диковинный цветок не этой земли, источающий причудливый терпкий аромат неизбывной печали, неспешно раскрывающий глубинные, самые нежные, самые сокровенные свои лепестки раз в году, в день рождения такого человека – Омара Хайяма.