Головастик и святые - Андрей Филимонов Страница 13

Мы с отцом Романом отрицательно покачали головой.

– Это хорошо, – кивнул Головастик. – Надо вас с братом познакомить. Он тоже из Польши. Сейчас тут, в монастыре, на волоке, скрывается от интерпола.

– Ваш брат?

– Януш. Оружие продавал африканским повстанцам. Теперь вот заделался монахом.

– Родной брат?

– Ну да. Все люди – братья.

Буксир рассекал волны. Мы наслаждались речным воздухом. Вдруг Головастик с треском ударил себя в лоб. Только сейчас я заметил, что у него искусственная рука в черной перчатке. Удар протеза по черепу привлек внимание. Кто-то из пассажиров поинтересовался, что случилось? Головастик отвечал: два переодетых польских жандарма едут в монастырь с ордером на арест брата Януша. Но никогда бы они не узнали, где Януш прячется, если бы не его, Головастика, длинный язык, выболтавший тайну. Похоже, ему нравится любая версия нашего путешествия, кроме правдивой. Он не может поверить, что мы явились сюда ради каких-то могил на заброшенном сельском кладбище.

Все имевшиеся на борту стали обсуждать брехню про монаха. Мнения разделились. Романтики хотели предупредить его и даже спрятать от властей. Партия законопослушных граждан предлагала «господам офицерам» свою подмогу в задержании преступника.

– Для чего вы устроили этот театр? – потребовал ответа отец Роман.

– А что? – удивился Головастик. – Плыть-то скучно.

– Не надо веселиться! – сказал о. Роман назидательным тоном. – Здесь была трагедия. Люди раздетые, голодные, больные, не говорят по-русски. Им объявляют: вы ссыльные, живите на голой земле зимой. Без денег, врача и костёла. Они лежат. Является НКВД, приказывает идти в лес работать. Как? Нет обуви на ногах! Слабыми руками таскать деревья?

Паром уперся в берег. Пассажиры упаковывались в машины. Мы вползли на заднее сиденье нашей «нивы», как в нору, низко голову наклонив.

– Человеческая трагедия, говоришь? – повернулся к отцу Роману Головастик. – А вот поехали сейчас – людей покажу.

– Каких?

– Счастливых. Знаешь сказку? Жили-были дед да баба… Кстати, она и правда жила у самого моря. Только не синего, а Желтого. В городе Порт-Артур. В смысле раньше он был Порт-Артур, пока его не забрали японцы…

30. Запад и восток

Короче, отвез я гражданина попа с его подельником к бабе Зое и деду Дмитро.

Когда мы приехали, дед налаживал свой любимый радиоприемник «Волна». Мог бы не говорить. Он каждый день этим занимается. Все остальное в доме налажено, как Биг-Бен. Даже в сортире на огороде есть резиновая груша, плюющая «Шипром». Все для бабы Зои, королевишны. Пока сидит баба Зоя на фарфоровом толчке с газеткой, ее старый глухарь ходит вокруг будочки и курлыкает. Или в доме приемник налаживает. Обоим восемьдесят с гаком. Аж завидно.

– Здорово, дидо! – обращаюсь на повышенных децибелах. – Где твоя зазноба?

– Да хрен её знает, – говорит Дмитро. – Отпевать ушла.

Баба Зоя беспоповка. Умудрилась через все лагеря протащить рукописную книгу, раскольничий песенник. Она тут для местных староверов вроде Аллы Пугачевой. Голос, и правда, сильный, я слышал. Как затянет – мурашки по спине. Если праздник или умрет кто, без нее не обходятся.

– Гостей привез! – кричу.

– А на хрена?

– Интересуются. Расскажи им про свой хеппи-энд.

– Чего?

– Как с женой познакомился.

– Нормально. В лагере.

Вижу – стесняется человек. Помог ему чайник поставить. Лимон из машины притащил. Сели за стол. Поп надутый, типа: ждут великие дела. Дед насупленный, губы жует. Адам, который Мария, прицелился в него камерой. Сидим ждем, когда вылетит птичка.

– Ну, так, – наконец бормочет дед. – Восемнадцать лет от роду арестовали меня за поджог школы. Засудили тройкой. Приговорили, чтобы я в Нарымском крае четыре пятилетки лес валил. Но столько не вышло. Отсидел меньше десятки.

И замолкает.

– Всё? – спрашиваю. – Доклад закончен?

– Ну.

– Браво! – говорю. – В двадцать секунд уложился. Десять лет прошло – мы даже не заметили. Просто, – говорю. – Машина времени. Ты, – говорю, – великий сказочник. Слушал бы тебя и слушал.

– Скажите, – вдруг оживиляется поп. – Где это было, в Галиции?

– Да местечко одно, близко Добромылю.

– Добромыль, – взволнованно говорит поп. – То самое место, где арестовали сестру Олимпию. Там была последняя община святого Иосифа. Вы знали?

– Не знал, – отвечает дед.

Ушел в глухую несознанку, как в открытый космос. Вспомнил молодость. Или камеры напугался. Мне-то рассказывал во всех деталях, как на выездном заседании тройки тыкал трясущимся указательным в окно, за которым стояла целая и невредимая школа. «Граждане судьи, – кричал, – шо же я подпалил?!» Страшно ему было тогда, что всем чихать на его судьбу, потому что велено гнать план по бандеровцам.

Тут, слава Украине, нарисовалась баба Зоя, боевая подруга. Вошла и говорит:

– То-то я гадала, к чему медведь снился? А оно вот что! Начальство приехало. Ну-ка, Димка, не дрожи.

Взяла мужа за руку, и того в момент отпустило, даже порозовел, как цветочек аленький.

Пришельцы вскочили: что вы! что вы! мы дружелюбные странники, никакие не начальники! Она умеет так сделать, что перед ней сразу хочется рвать на груди рубаху: мол, ни в чем не виноват.

– Сама вижу, какие вы тут сидите, важные, – говорит Зоя. – Димку мучаете. А у него давление. Ты, Головастик, хоть бы раз подумал, что другие люди не клоуны на арене цирка.

Объясняю ей свой замысел. Говорю, святой отец захандрил на пароме от того, что едет в мертвый край, где сплошная мука и никакого оптимизма. Прошу рассказать ему, что в Сибири люди тоже испытывают на себе счастье.

– О чем рассказывать? – вредничает Зоя. – Как танцевала ночью голая на клопах? Тоже мне счастье!

– Почему, извините, голая? – переспрашивает Адам, который Мария, у которого отвисла челюсть.

– А вся наша одежда была штаны и ватник. За ночь их надо было высушить на печке. Потому что смерть, если зимой оденешь на работу мокрое. Ложились голые, но заснуть не могли – чесались. И вот кто-то придумал давить клопов пятками. Называлось «пойти на танцы». Вытаскивали во двор одеяла и прыгали всем бараком в чем мать родила. При луне. Иногда нападал такой хохот! Даже какое-то было облегчение. Прыгаем и смеемся. Местные нас боялись. Они тут все, чалдоны, не в обиду тебе, Головастик, квелые. Как во сне живут. И больше всего на свете любят небылицы. Сочиняли, например, что мы ведьмы. Дескать, нас, голых, мороз не берет. А как же не берет, если треть барака померло?

Тут заорало радио. Дмитро воспользовался, что на него не смотрят, уполз к своей игрушке, серфингист коротковолновый. Поп из-за стола поднялся, благослови, говорит, вас Бог, а нам пора. И на меня смотрит не по-доброму, как будто я Джордано Бруно, которого он сейчас обольет бензином в доказательство того, что земля плоская.