У нас все хорошо - Арно Гайгер Страница 13

Эту и некоторые другие мысли он записывает в блокнот и потом надоедает ими своему приятелю, который позвонил, чтобы узнать, не ушел ли он (Филипп Эрлах) в подполье, может, он по уши погряз в работе, что и является причиной отсутствия каких-либо сведений о нем, жив ли он вообще и не стоит ли уже потихонечку копить на венок с красными розами.

— Нет, нет и да, да, — отвечает Филипп.

Приятель, ученый муж, обращает его внимание на то, что дьявол, когда хотел ввести Иисуса в пустыне в искушение, использовал цитаты из Библии, а потому и он выспрашивает обо всем, что происходит с ним. Пару раз Филипп из вежливости смеется, что является ошибкой, потому что из-за этого бессмысленный разговор только затягивается. Под конец приятель хочет договориться о встрече. Но Филипп открыто говорит ему, что хотел бы по возможности воздержаться как от посещений, так и от приглашений сходить куда-нибудь. Приятель делает вид, что это заявление его разочаровало. Потом он спрашивает, над чем Филипп сидит в настоящее время.

Чтобы уйти от ответа, Филипп заговаривает о шоколадных конфетах, о начинке с шампанским, конфеты эти, как он предполагает, уже неоднократно сменили своего хозяина, возможно, даже в той же самой подарочной упаковке. Срок годности истек более двух лет назад, шоколадная оболочка давно утратила свой блеск и покрылась белым налетом. Филипп рассказывает про пушечное ядро и упорного графа. Но это тоже ошибка, уже вторая. Или третья? Потому что приятель поправляет его, Ян Потоцкий [20], польский граф и автор Рукописи, найденной в Сарагосе, не уменьшал калибра ядра, а вытачивал узоры на самоваре.

— Точнее говоря, на кранике этого самовара.

— Это невозможно, — говорит Филипп.

— Никаких сомнений, — настаивает приятель. — И делал это Потоцкий, когда пил чай с друзьями. Ни о каком пушечном ядре и речи идти не может.

— Ну, уж прямо так. Самовар! И узоры на кранике!

Но то, что говорит приятель, звучит убедительно, ибо он утверждает, что прочел всю книгу, оба тома, предисловие и послесловие и еще бог знает что другое, а вот источники Филиппа диффузные (точь-в-точь как у Дуная) и путаные. Все только предположительно, и ничего определенного. Он может отговориться лишь тем, что Потоцкий точно не стал бы возражать против подобной неопределенности.

— Так или эдак, но работа серьезная, — говорит Филипп и быстро заканчивает разговор.

В душе и по не имеющим ничего общего с фактами причинам Филипп в настоящий момент полон решимости настаивать на версии с пушечным ядром, хотя бы из преклонения перед хрупкостью мира, который каждый строит себе сам.

Мысли о настойчивой работе напильником, может, и не совсем то, поскольку факты — вещь крайне упрямая, насколько это можно себе представить. Да и все так говорят. Филипп огорчен, что и эта история недостоверна или на самом деле была не такой, как ему хотелось бы. Но он тем не менее сопротивляется и упорно не соглашается с другой версией.

А позже, когда он опять сидит на крыльце (солнце слепит ему глаза, пока он пребывает в ожидании звонка от Йоханны, на который в любом случае не ответит), его вдруг осеняет. Он примирится со всеми этими перевешивающими чашу весов мелочами. И какое-то время он ощущает себя выше безнадежно тщеславного торжества фактов. Потому что на крыльце все принадлежит ему. Здесь он единственный и полновластный хозяин и погоды, и любви, и польского графа, и всех голубей на крыше, и этого великого одиночества. Он говорит себе: если бы над домом завис воздушный шар и кто-то смотрел бы оттуда на мои угодья, что бы он подумал обо мне? Надеюсь, у него сложилось бы благоприятное впечатление, и, не настаивая на этом, можно все же предположить, что я тем не менее (тем не менее является здесь главным) дал ему достаточно поводов завидовать мне.

И пока он так рассуждает и хочет, чтобы Йоханна была пассажиркой на том воздушном шаре в поисках завтрашней погоды, с сигареты, которую он потягивает как обычно, время от времени, с длинными интервалами, сам по себе осыпается пепел. Носком ботинка он отбрасывает его в ямку, где обосновалась мокрица, на самой нижней ступеньке с отшелушившейся шпатлевкой.

В дыму последней затяжки он вкладывает в уста юного Станислауса следующие слова:

— Можно задавать себе очень много разных вопросов. Замечательно также, что над многими из них можно призадуматься. Но этим, собственно, все и ограничивается.