Преисподняя - Ясутака Цуцуи Страница 13

— Почему вы не вносите деньги в фонд? Что такое два миллиона для людей, живущих в элитном районе? Вы говорите, что хотите сохранить здание, но как только заходит речь о деньгах — сразу в кусты! Это же абсурд! Только подумайте, историческая достопримечательность в вашем районе! Такими вещами гордиться надо! Но вы же хотите гордиться, а денег при этом не давать! Как не стыдно! Это же самый настоящий эгоизм! Не хочу больше ничего слышать! К середине следующего месяца каждый должен перечислить по два миллиона! Я понятно говорю?

С каждым словом Нобутэру распалялся всё сильнее, вёл себя, как безумный. В том же взвинченном состоянии он пошёл по домам агитировать подписантов. Он тыкал им банковскую книжку с отметкой о перечислении двух миллионов госпожой Нарамото, призывал последовать её примеру. Борцы за виллу Касивара шарахались от Нобутэру как чёрт от ладана и, как он и надеялся, их ряды стали быстро редеть, пока от полусотни с лишним человек не осталась маленькая группка, которую возглавляли два интеллигента. Они в теории выступали за то, чтобы вилла Касивара была объявлена общественным культурным достоянием, но платить за это не собирались. Потребовалось всё мастерство Нобутэру, чтобы убедить их сдаться. Он фактически преследовал этих людей, игнорируя правила невмешательства в частную жизнь, бесцеремонно раз за разом появляясь у них на пороге с красными от возбуждения глазами. И сам уже не понимал толком, показное его неистовство или подлинное.

Наконец наступил задолго до того установленный день, когда здание должны были снести. Нобутэру дежурил у виллы Касивара с раннего утра, но из инициативной группы так никто и не появился. Причиной тому были ненависть и злоба, которые он выливал на активистов. Виллу снесли — мешать было некому. Нобутэру наблюдал за сносом до самого конца и разыграл настоящую трагедию перед тележурналистами, прибывшими на место событий, после чего отправился в банк, чтобы перевести на счёт госпожи Нарамото пожертвованные ею два миллиона. Коити был очень благодарен ему за работу, и, когда Нобутэру получил полагавшиеся ему четыре с половиной миллиона иен, они вдвоём решили это отпраздновать и кутили всю ночь.

Через несколько дней Нобутэру приснился сон. Он стоял напротив виллы Касивара. Впрочем, не совсем так. Вилла располагалась на утёсе, а Нобутэру стоял на дороге внизу и смотрел на двухэтажное здание. У него на глазах вилла начала медленно разрушаться, хотя рядом не было видно никаких рабочих.

Стены начали беззвучно обваливаться, тут же рухнула вся постройка, увлекая за собой утёс. Черепица и кирпичи смешались со щебнем и землёй, и весь этот вал, вздымая клубы пыли, покатился на Нобутэру.

Он бросился бежать, но обнаружил, что по обе стороны высятся утёсы, засыпающие дорогу обломками. Он карабкался по склонам впадины, которые расходились как стороны равнобедренного треугольника, с трудом пробираясь через завалы.

С одной стороны каменной осыпи проступили несколько застывших, как маски, мёртвых лиц. На одном из утёсов находилось кладбище, которое обрушилось на дорогу. Во время войны семья Нобутэру эвакуировалась в город Сасаяма в префектуре Хёго. Там было кладбище, где покойников хоронили без кремации. Для местной ребятни проверкой на храбрость были походы на кладбище, откуда большинство мальчишек возвращалось с мокрыми от испуга штанами. «Вот откуда это видение!» — думал во сне Нобутэру. Надо скорее вырваться из этого зловещего сна с мертвецами. «Эй! Просыпайся!» Нобутэру понадобилось собрать все силы, чтобы проснуться.

Неужели всё это ему приснилось потому, что его терзало чувство вины перед обманутыми людьми, пытавшимися защитить виллу Касивара? Разве мог такой выжига, как Нобутэру, испытывать подобные чувства? И всё же тот случай, похоже, оставил в его душе глубокую отметину. Мысли о смерти часто стали посещать Нобутэру. Не был ли сон каким-то важным сигналом? Во сне он оказался с мертвецами лицом к лицу — так близко, что, казалось, протяни руку — и коснёшься их. Не исключено, что благодаря этому «почтиконтакту» Нобутэру приобрёл умение переходить из сна прямо в иной мир. Было бы желание.

Я всё ещё сплю? А куда подевался Мотояма? Датэ сидел в традиционной японской комнате, в которой была устроена камидана (домашний алтарь, посвящённый синтоистским божествам). Кроме него, в комнате никого не было. Раздвижные двери у него за спиной были закрыты, перед ним стояла прямоугольная жаровня, на которой исходил паром металлический чайник. Всё как в отчем доме, куда надо добираться по железнодорожной ветке Якихата, и одновременно картина напоминала одну из комнат в доме босса Сакаки-гуми. Ему казалось, что он сидит здесь уже давно, но что это за место, он не знал. Раз во сне в самом деле можно переехать прямо в ад, как говорил Юдзо, то, может, с ним это и случилось? Датэ бы не удивился, особенно после всего, через что ему пришлось пройти.

Датэ понимал, что до Юдзо ему как до луны. Вот уж кто по-настоящему крутой. Юдзо рассказывал, что повзрослел рано, а как иначе — в войну он остался сиротой. А Датэ, когда ему было столько же, сколько «старшему брату» в то время, доучивался в начальной школе. На память пришёл один эпизод из детства, и лицо залила краска стыда. Играя в классе с приятелями, он упал, сильно разбил коленку и расплакался. Да ещё по привычке стал звать маму. Одноклассники поначалу испугались за него, собрались вокруг, но услышав: «Мама, мама!» — тут же подняли его на смех. Ситуация была — и больно, и смешно, и Датэ сквозь слёзы засмеялся вместе со всеми. Но потом ему стало ужасно стыдно, а на смену стыду пришла ярость, неизвестно на кого направленная. От этой ярости он не избавился до сих пор.

В средних классах Датэ совсем испортился. Попался на краже в магазине, часто ссорился с другими мальчишками, которым подчас от него крепко доставалось. В учительской только и слышно было: «Опять этот Датэ хулиганит!» У Датэ сохранилась выпускная фотография. Место ему определили в третьем ряду, и поскольку любовью он у учителей не пользовался, ему выделили шаткий стульчик, на который ещё надо было забраться. Во второй ряд прямо перед Датэ посадили долговязого парня, справа и слева наседали плотные здоровяки. В результате на снимке запечатлелась только часть — несколько квадратных миллиметров — его скривившегося в страдальческой гримасе лица, вызывавшего ассоциацию с хватающей ртом воздух золотой рыбкой. Каким-то образом он сумел выдавить из себя улыбку, и на лице его читалось такое отчаянное желание хоть как-то заявить о своём существовании, что Датэ становилось тошно всякий раз, когда он глядел на снимок. Он сохранил его только потому, что там была девчонка из его класса, которая ему нравилась. Других её фотографий у Датэ не было. Он умел здорово драться, но стеснялся заговорить со своей симпатией. «Какой же я был сопляк тогда!» — думал Датэ, оглядываясь назад.

Датэ вспомнил, что Юдзо как-то рассказывал про сон, который видел, когда остался сиротой и скитался по улицам. Ему страшно хотелось есть, и он думал о «преисподней, где обитают голодные духи», о которой слышал от бабушки. Наверное, поэтому Юдзо и перенёсся во сне в ад, где его ожидал невиданный пир. И подумал, что даже в аду может быть лучше, чем в жизни, которая выпала на его долю.

«Слышь, братан! Ты рассказал мне об этом, когда я спросил, что ты записал на последней странице тетрадки. Той самой, которую ты всегда таскал с собой, с детства, когда ещё не было войны. Наверное, то была твоя последняя запись. Смешная, вроде стихов. Я всё ещё помню её, братан!»