Грас - Дельфина Бертолон Страница 13

Хорошая погода, жарко, похоже на лето. У детей каникулы, они все время на свежем воздухе. Девчонка устраивает им «поиски сокровищ», они это обожают, но Лиз изводит своего брата, чтобы он ничего не нашел. Как и ее мать, она плохой игрок.

Не любит проигрывать.

Я надела невесомое платье и любуюсь своим животом, потерявшим три кило. Мне бы хотелось, чтобы ты меня видел такой, в этом красивом красном платье, похожем на маки, которыми с некоторых пор все заросло, на удивление, раньше срока. Я прихорашиваюсь, даже когда тебя тут нет. Тренируюсь к твоему возвращению; тренируюсь каждый божий день. Впустую, быть может, но я не оставляю усилий.

Отныне капитан заставляет действовать своих подручников.

А подручники исключают всякую капитуляцию.

* * *

Тяжелое небо, ветер сильный и резкий, как удар дубины. В парке бело, а за ним виноградники, скованные морозом лозы торчат из снега, словно руки, безнадежно пытающиеся ухватиться за что-нибудь – за что, спрашивал я себя, за что тут можно ухватиться, кроме смерти?

Ногам было тепло и сухо в низких рабочих сапогах, я шел бодрым шагом, преодолевая легкий спуск к дороге, к границе имения. Добравшись туда, до крайней точки, до ограды, окаймленной пирамидальными тополями, до их останков, обугленных из-за зимы, я остановился. Повернулся к дому, к этой постройке из золотистого камня, типичной для здешних краев, где прошло мое детство, немного заурядное, немного тусклое, особенно после переезда Лиз в Лион – она смылась в восемнадцать лет, как только позволил закон. Мне в то время было одиннадцать, и хотя она меня частенько изводила, ее присутствия мне почти сразу же стало недоставать. Я смотрел на дом и думал: не с этой ли самой точки мой отец смотрел на него несколько дней назад, когда «рыскал тут, как хищник», вернувшись невесть откуда по неведомой причине. Я опустил глаза, поковырял снег носком сапога, словно там можно было что-то откопать – сокровище, какой-нибудь знак, но процарапав красивую голубоватую глазурь, не нашел ничего, кроме скрипучей, промерзлой, местами грязной земли да остатков бурой травы, насчет которой я вообще сомневался, зазеленеет ли она когда-нибудь.

Мне хотелось кричать.

Мне необходимо было выкричаться, ради своего душевного здоровья. Я попытался, но у меня не получилось. Издал только короткий хриплый вскрик, слабоватый крик неженки, зажатый под грудиной, который не осмеливался вырваться наружу, – слишком воспитанный, слишком культурный, гротескный крик горожанина. Вообще-то кричать казалось мне неподобающим, будто я рисковал обратиться в зверя. Кричать было не принято. Хотя ближайшие соседи находились далеко за домом, а с этой стороны не было совсем никого. Кто бы мог меня услышать? Только пустынная департаментская трасса да спящие виноградники. По меркам выживания это был трудный крик. Я подобрался, напрягся, превратился в тугой клубок нервов, подумал о тебе, Кора, обо всех тех криках, которые не смог выдавить из себя, о немых криках, накопившихся во мне за столь долгий срок, и тогда закричал. Впрочем, сначала не сознавая этого, – просто выл на бледное солнце, как волк на луну. Я вопил долго, не останавливаясь, все громче и громче, диапазон моего крика удивил даже меня самого; от него сотрясалось все мое тело. Стая воронов взлетела с проводов, каркая вразнобой, шум черных крыльев с металлическим отливом накладывался на мой крик, я уже не узнавал этот гортанный голос. Далеко на дороге я заметил блестящее красное пятно, быстро исчезнувшее, как отражение волос Лиз в золоченой раме зеркала, потом через несколько секунд оно снова появилось, следуя извилинам вдоль Бэйера. Я внезапно перестал кричать, словно по знаку учительницы, сжавшей пальцы в кулак, чтобы мы все вместе прекратили пение.

Тишина.

Только ветер, вздувавший в пространстве ледяные блестки.

Мимо с ревом пронеслась красная машина.

– Все началось в прошлое воскресенье, девятнадцатого. Было, наверное, около четырех, я прилегла после обеда. Я плохо спала ночью – с тех пор, как сюда явился Тома, у меня часто бессонница. Я проснулась от звука, будто кто-то скребся или скользил прямо надо мной, будто кто-то был в комнате малышей. Знаете, я привыкла ко всяким звукам. Мы тут привыкли к звукам. Поскрипывания, хлопанье окон… Но этот звук был какой-то особенный… Я тотчас подумала, что это живой звук, холодок пробежал по спине. Я встала и пошла наверх посмотреть. Там все было тихо, нормально… Только шторы оказались широко раздернуты.

– Шторы оказались раздернуты? – переспросил я недоуменно.

– Натан, в это время года шторы в нежилых комнатах всегда закрывают. Так спокойнее, понимаешь?

– Ты могла открыть их, чтобы проветрить, а потом забытла

– Я еще не выжила из ума, дорогой. И никто ко мне не приходил. Никто – после Моны, которая целых десять лет убирается тут по средам. А Мона задернула шторы, она-то знает, что надо делать зимой, уже давно.

– Ладно, – сказала Лиз, – шторы были открыты. И что потом?

– А потом ничего. Я их снова задернула. Странно все-таки. Этот звук, который я слышала, если подумать, был похож на скольжение колец по металлической штанге. Короче, меня это обеспокоило, но я решила: будь что будет. В тот вечер я ужинала у Фаржо, они меня пригласили. Мы много выпили, как всегда у них… Я вернулась потихоньку, потому что была навеселе, а тут подмораживало. Приняла душ, легла. Ночью я хорошо выспалась, в этом главное преимущество «навеселе»…

– Мам, – подсказала Лиз, – нам ни к чему эти подробности…

– Да ладно. Утром я встала, заварила себе кофе. И тут вдруг слышу бах! на втором этаже. Я кинулась туда, открыла дверь в комнату малышей, а там стекло разбито. Ну, не совсем, всего лишь растрескалось, и на нем кровь. Это была птица. Птица разбилась о стекло.

Я открыла окно и увидела ее внизу, на снегу, одеревеневшую и черную. Ворона… Вороны так не делают. Должно быть, ее что-то привлекло, что-то блестящее, не знаю… Может, она была больна, я так и подумала, наверняка это была больная птица. Я позвала Санье, он заменил стекло. Когда я ему это рассказала, он тоже сказал, что ворона наверняка была больная – уже не видела, куда летела. Бедное созданье, вот что он сказал. Как-то потихоньку все это начало меня доставать, еще и потому, что это случилось в той же самой комнате, которой меньше всего пользуются, учитывая, что вы редко приезжаете…

Я стерпел упрек глазом не моргнув. Это была правда, мы с детьми редко приезжаем. На Рождество, несколько дней летом. Я много работаю, у малышей школа, наша жизнь в Париже. И к тому же, если честно, я ненавижу этот дом. Всегда ненавидел. Хотя он довольно красивый, с огромным для такого дома садом – на двести квадратных метров жилой площади приходится целых два гектара. Впрочем, именно из-за этого парка мои бабушка с дедушкой и приобрели его. Исключительный участок – в окружении виноградников, с живописным видом на пологие холмы Божоле. Эжен, которого я едва помню, был агентом по недвижимости; уж он-то знал, как редко попадаются такие усадьбы. Но в любом случае мне тут всегда было не по себе, и не только из-за отсутствия отца. Бывают такие места: как только вы туда попадаете, у вас внутри все переворачивается от ужаса, без явной причины. Это у всех по-разному, одни более чувствительны, другие менее, слава богу. В противном случае некоторые известные мне квартиры так и не нашли бы себе жильцов. Особенно та, на улице Фобур-Сен-Дени; я руководил ее реконструкцией и провел там три худших месяца за свою карьеру. Ее объективным изъяном был недостаток света – третий этаж выходил окнами во двор, – но проблема состояла не в том. Я не пытался ни до чего докопаться, потому что был убежден, что в этой квартире случилось что-то варварски жестокое, о чем я предпочитал не знать. Хозяева-то находили ее «очаровательной». Но я насторожился, едва переступив ее порог, нутром, кожей чувствовал, что тут что-то нечисто; это было как аллергия, как приступ крапивной лихорадки. Наш семейный дом в некотором смысле производил на меня такое же впечатление.