Сказки времен Империи - Александр Житинский Страница 13

Я спросил, каким образом ему удалось закончить школу.

Гений пожал плечами и кивнул головой на дверь. Я понял, что он указывает на своего папу, члена-корреспондента.

— Репетиторы, — сказал он.

Я очень мягко сказал, что здесь нужна целая дивизия репетиторов. Гений согласился.

— У меня хорошая кратковременная память, — признался он. — Я могу выдолбить наизусть, как стихи.

И он неожиданно начал читать на память:

— «Есть и в моем страдальческом застое часы и дни ужаснее других… Их тяжкий гнет, их бремя роковое не выскажет, не выдержит мой стих…» Это Тютчев. Это я понимаю… — с тоской сказал он.

И он прочитал стихотворение до конца. Читал он хорошо, с чувством.

— Хотите еще? — спросил он. Я в растерянности кивнул. Гений прочитал Пушкина, Блока, кого-то еще. Мне стало грустно, нахлынули разные мысли. Я решил остановить Гения. Все-таки у нас урок математики, а не вечер поэзии.

— А почему вы не выбрали что-нибудь погуманитарнее механико-машиностроительного факультета? — спросил я.

— Папу там все знают. Они у него учились… Он считает, что стихи — это не занятие для человека.

— Что же мы будем делать?

— Нам главное — решить упражнения. К сессии я теорию выучу, — сказал Гений.

— Решения объяснять? — спросил я.

Гений страдальчески взглянул на меня.

— Я вам лучше стихи буду читать, — попросил он.

И я принялся за работу. Я передвинул к себе задачник Бермана и принялся щелкать интегралы. Я работал профессионально, с чувством некоторой гордости. Гений никуда не отходил, он смотрел в тетрадку и шептал стихи:

— «Не растравляй моей души воспоминанием былого; уж я привык грустить в тиши, не знаю чувства я другого. Во цвете самых пылких лет все испытать душа успела, и на челе печали след судьбы рука запечатлела…» Баратынский, — комментировал он. — Поэт первой половины прошлого века.

Надо сказать, у Гения был безукоризненный поэтический вкус. Таким образом, мы повышали уровень друг друга. Я рос гуманитарно, а Гений математически. Хотя правильнее будет сказать, что каждый из нас безуспешно пытался приобщить другого к недоступной ему красоте.

После стихов и интегралов я шел на машину и бился с «бесконечно подлым». Пока перевес был на его стороне.

Когда папы не было дома, Гений брал гитару и тихонько напевал мне романсы. Под романсы дело шло еще быстрее. Скоро я перерешал все интегралы из задачника, и Гений стал приносить мне другие, которые выдавал ему преподаватель в институте.

Таким образом мы провели с ним две недели по два часа на урок. Всего двенадцать занятий, или сутки чистого времени. Интегралы стали иссякать. Под конец мы всё чаще беседовали о жизни. Моя симпатия к Гению очень выросла. Я полюбил это детское существо с нежной поэтической душой. Одно я понял ясно: инженером Гений никогда не станет. Мне было непонятно, зачем он досиживает институт до конца, а родители гробят деньги на репетиторов.

Гений сам писал стихи. Он показывал их мне. Стихи были элегические.

— Если станешь поэтом, смени, пожалуйста, имя, — сказал я.

— Понимаю, — сказал он.

На последнее занятие он притащил мне всего один интеграл. Этот интеграл с большим трудом раздобыл преподаватель. У нас с ним был заочный поединок. Сумеет ли он составить интеграл, который я не смогу взять? Я за две недели гигантски повысил свой класс.

— Он сказал, что этот пример из Университета, — доложил Гений.

— Посмотрим! — бодро сказал я.

Гений запел «Выхожу один я на дорогу», а я приступил к интегралу. Я затратил на него сорок пять минут. Когда я нарисовал ответ и обвел его жирным овалом, что-то в интеграле показалось мне знакомым. Я присмотрелся повнимательнее и убедился, что если заменить переменную, то интеграл превратится в моего любимого «бесконечно подлого змея».

Почти не дыша, я проделал эту операцию.

У меня получился ответ. Получилась функция, довольно сложная, зависящая от нескольких параметров, но без особенности. Особая точка исчезла! Это означало, что с бесконечным змеем было покончено!

— Гений! — прошептал я.

— А? — отозвался Гений.

— Это я гений! Понимаешь?.. Я два месяца мучался с этим интегралом на работе, а тут решил его как учебный пример! Невероятно!

И мы с Гением спели вместе «Эх, раз! Еще раз!..» Оба были счастливы.

На шум прибежала мама Гения.

— Мама, мы все решили, — сказал Гений.

— Ах, я не знаю, как вас благодарить! — сказала мама и пригласила меня в другую комнату. Там, немного помявшись, она сказала:

— Петр Николаевич, мне хотелось бы знать, какова ваша преподавательская ставка в час?

— Рубль, — подумав, сказал я. Мне показалось, что эта ставка наиболее подходит.

— Ну что вы… Что вы… — забормотала она. — Нужно ценить свой труд.

Она достала из ящика письменного стола конверт, быстро отвернулась, проделала с ним какую-то манипуляцию и вручила конверт мне. Я поблагодарил и сунул его в карман.

Потом я прощался с Гением, с мамой, с членом-корреспондентом и собакой и вышел на лестничную площадку. В кармане шевелился конверт. Он мешал мне идти. Я вынул его и пересчитал деньги. В конверте было семьдесят два рубля. Таким образом я узнал, что моя преподавательская ставка составляет три рубля в час.

Но даже эта тихая радость не могла заслонить чудо расправы с «бесконечно подлым змеем».

В тот вечер я не пошел на машину, а понесся домой вносить исправления в программу. Я чувствовал, что победа близка. Голос Гения распевал во мне марши.

— Ничего удивительного! — сказал Чемогуров, когда узнал о моем достижении. — А ты думал, стихи — это так? Сотрясение воздуха? Они вдохновляют, вот что они делают! Скажи спасибо своему Гению.